злилась и часто обещала броситься в омут вниз головой, а такая Любочка, поди, все мечтала, все валялась, все надеялась, и ей было совершенно безразлично, что на ней надето, хоть коричневый мамашин халат.
— Сын у меня был незаконный от одной латышки, — продолжал стрелок ровным голосом, подсовывая другую фотографию, на которой губатый и белесый мальчишка сидел на заборе и помахивал солдатскими башмаками: так Любочка, будучи невестой, убедила его усыновить и узаконить. Вот они же рядом. — Любочка доходила до плеча наглому мальчишке. Сбоку стояла, тоже очень маленькая, береза. Любочка положила свою руку, похожую на белую мышь, на плечо молодого князя. Смотреть было грустно.
— Акушерка поначалу не противилась, — журчал стрелок, — пока дом был и все, а потом, не приведи Бог, что пошло. Она мне такие вещи стала говорить, что я вам лучше не повторю. Я раз в нее ночью, при моем характере, чемоданом бросил. Соседи собрались, Любочка плачет, та ругается, а у старшей дочери-разводки сумасшедший припадок начался. Утром ее в больницу повезли. Первый день Пасхи — доктора грубят, не соглашаются, наконец пристроили. Мамаша там же осталась, а я — домой. — Стрелок вздохнул и неуверенно улыбнулся. — Я, знаете ли, Любочке подарок приготовил, — шепнул он и повернул свое бледное лицо с золотистыми усами к Неониле Сергеевне, — две дюжины простынь — у нас на фабрике дешево можно было достать. Так она, — стрелок опять вздохнул от грусти и горячего чая, — еще пуще в слезы. Но не упрекает, а руками так в простыни зарылась и дергается.
Все помолчали.
— Проходит месяц, — сказал стрелок, — и не поверите ли: появляется снова мамаша. Любочка обрадовалась, подарила ей три простыни, поет. Я заглянул в шкаф, а там уже ни черта не осталось — все Любочка раздарила. Один халат висит на гвоздике, и венчальные свечи лежат в бумажке. Зачем же, говорю, Любочка, ты это делаешь? Мягко говорю. Вот Миша из школы в субботу придет — не на что положить. Нельзя же так, говорю. А мамаша сразу руки в бока, пальто на ней толстое, в мае месяце, платок, — с бахромой в петлю, лоб покраснел, орет: не для того я дочку за тебя отдала, княгиней ее сделала, чтобы ты, говорит, червяк, ей препятствовал в желании наградить родственников. И то, и се. А Любочка стоит и, вижу, мучается смертельно. И тут я решил: не житье мне с ней, пока у меня денег нету. И пошел с осени счастья искать, чтобы достойно ее возвеличить. Чтобы носила она, как вы изволили заметить, меха и брошки и дарила бы всем простыни, кому вздумается.
— А Миша? — спросила Неонила Сергеевна.
Стрелок вяло отмахнулся. На маленьких его щечках горел нежный румянец, усы намокли, глаза покраснели. Он сейчас переживал со всей полнотой свою любовь к Любочке. Наташка стала разбирать другие фотографии. На толстом картоне пошлой трогательной декорацией спускалась широкая лестница, и милая тихая женщина в высоком воротничке и в волнах волос вокруг висков, держала на коленях тонконогого бледного мальчика, а рядом застенчивая пышная боярышня с чудовищной грудью держала, отставив руку, на растопыренных, вероятно, пальцах такого же бледного мальчика, но еще поменьше, в вышитой длинной юбке с причудливым узором из дырочек. И неизвестно было, кто из них стрелок: тот ли птенчик на руках боярышни или этот мучной червячок в объятьях серьезной и честной княгини в высоком воротничке.
— Мой брат, — сказал стрелок и мазнул пальцем по боярышне. — Удалось ему окончить университет в Праге, получил место насчет мостов, приехал к нам в то самое лето в Ригу на две недели. Увидел Любочку и затрепетал. И пьет, знаете ли, и руки ей целует, и, чтоб внимание возбудить, сам себе письма стал посылать, через посредство одной конторы, из разных центров.
— А что Любочка? — спросила Наташка.
— Плакала Любочка, — ответил стрелок, — и ничему не противилась.
— Как ничему? — спросила Наташка взволнованно.
— Ни моему отъезду в белый свет, ни брата моего — в Уругвай. «Подождешь?» — спрашиваю. «Подожду», — говорит. Переехала к матери и ждет, а мы ей и писем сейчас не пишем, пока денег не добудем как следует.
В дверь ворвалась дочка Неонилы Сергеевны, Кира. Она неуверенно прищурилась на стрелка и заговорила плаксиво:
— Мама, я могу ли пойти видеть Мишель еще сегодня?
— Спать! — крикнула мать, бросая нож об стол и тревожно что-то соображая. — Послушай, — обратилась она к сестре резко, — пойди-ка сюда.
Кира, развозя ногами во все стороны и скуля по-французски, пошла к отцу и Черепашкину. Сестры стали у выходной двери.
— Ты что, дура? — зашептала Неонила Сергеевна яростно. — Ты что ж опять глупостей понаделала? Раз я тебе говорю: поговори с Черепашкиным, значит, я знаю, что делаю. Подумаешь, княгиня!
Наташка сгорбилась и прошла в комнату направо. Там сразу стало шумно. Запел муж Неонилы Сергеевны:
— Наталия Сергеевна, здравствуйте, здравствуйте.
Завозился на стуле Черепашкин, спрашивая солидно:
— Видали ли вы фильм «Сей человек с востока»?
Защебетала, кривляясь и картавя, Кира:
— А у нас в школе, а у нас одна девочка…
Неонила Сергеевна вернулась в кухню. Стрелок приготовился уходить. Синее, толстое, посеревшее в швах, пальто хомутком облегало его тоненькую шею, в руках он держал перевязанные веревочкой документики и фотографии. Было видно, что и этот груз ему почти непосилен.
— Нате, — сурово сказала Неонила Сергеевна, протягивая пять франков, — и не приходите больше: муж не любит.
Где-то далеко, под боком у акушерки и мечтательно начитанного пекаря ждала Любочка. Братьев ли, которые теперь могли ей посылать письма из разных центров без посредства конторы, меховщика ли, что прочили ей желающие добра люди, и чего иного, что не могли назвать ее вспухшие от слез губы, но что мечтали увидеть ее восьмилетние глаза?
— Счастливо оставаться, — вздохнул стрелок. — Спасибочки, как говорится.
ПУСЯ
Положим, всегда было такое место, где можно было переночевать, но переть нужно было в данном случае минимум полчаса, да и неизвестно, свободен ли диван, не занята ли кровать и не придется ли спать, как в прошлый раз, на полу под пальто. Но с другой стороны, спать не хотелось вообще, а стоять, раздумывая под дождем, было хуже, чем под дождем идти в определенное место.
И Васильчиков пошел. Он бодро пересек Сену по двум мостам, он добрался до бульвара Монпарнас, не заглянул нив одно кафе и почти промчался по Вожирару. Не прошло, что ли, сорока минут, как он уже подымался по хорошо натертой лестнице на седьмой этаж. Несмотря на то что, по-видимому, уже шел третий час ночи, дверь была отперта мгновенно и радостно Филькой.
— Хозяин спит, — сообщил он Васильчикову. — Дрыхнет мерзавец с двенадцати часов, а мы на кухне пьем винишко, но, впрочем, и капуста еще осталась.
«Мы» — это были почти постоянные ночлежники: писатель Антуанов Антон Антонович, Герасим — танцор и вот Филька.
— Что с тобой? — удивились ночлежники, увидав, что лицо Васильчикова под каплями дождя определенно сияет.
Васильчиков сел за стол и выпил залпом стакан вина свекловичного цвета.
— Братцы, — сказал он русским покаянным тоном, — братцы, я влюбился.
Филька похохотал, другие промолчали. Антон Антонович посмотрел на Васильчикова сверлящими
