Здесь вместо слова «уют» могло бы стоять «неуют» — ничего не было противоположнее Марине — чем «уют». Ей нужно было только время для стихов и «письменный верный стол» и чтобы забыть кастрюлях…
Алла видела Марину накануне отъезда, еще пыталась отговорить ее, но понимала, что безнадежно…
Многие не любят и не понимают поэзию да и прозу Цветаевой. Алла считала ее великим поэтом и прозой ее восхищалась не меньше — в этом мы сходились… В 1953 году вышла в издательстве им. Чехова книга Цветаевой «Проза», а в 1954-м Роман Гуль написал о ней статью «Цветаева и ее проза» для «Нового журнала». Десять с половиной страниц. Тогда Алла переписала эту статью. Потом, когда появилась книга Гуля «Одву — конь», где в числе других (тоже замечательных) была и эта статья, Алла подарила мне на память ту, от руки переписанную, статью и еще открытку — репродукцию с картины Рубенса «Рай» — такая же открытка всегда стояла на столе у Марины Цветаевой.
Теперь о Ходасевиче. Он пестовал молодых поэтов, считался непререкаемым авторитетом. В беседе был весел, остроумен, любил посмеяться. «Возьми карандаш — пиши, а то забуду, и это нигде не напечатано», — как-то сказала мне Алла во время разговора о Ходасевиче:
Все куплю! — сказало злато.
Все возьму! — сказал булат.
Уходи! — сказало злато,
И уйду! — сказал булат.
А то вдруг:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Почему такая честь?
Потому что … есть!
А в Париже тридцать шесть!!
Последняя строчка, приделанная Ходасевичем к эпиграмме Пушкина, требует пояснений. В Париже в 1937 году к столетию гибели Пушкина был образован комитет по организации «Пушкинских дней», в него входил и Ходасевич. Потом он с ними разругался и ушел, их было 37, а осталось 36!
Или еще: была в Париже такая весьма наивно-сентиментальная поэтесса с громким псевдонимом Любовь Столица:
Знать столица та была
Недалече от села…
Алла рассказывала, как Ходасевич назвал «метафизическим насморком» совпадения, иногда довольно необыкновенные, но не имеющие внятного смысла, а иногда и имеющие, но не всегда нами разделяемые. Один из случаев «метафизического насморка» у нас случился в Риме, но об этом дальше…
Как-то в 1969 году Алла говорит: «Давай поедем в Италию. Через год. И целый год будем мечтать о ней — будем читать и мечтать…»
И вот 4 сентября 1970 года мы сели в самолет Брюссель — Рим. На аэродроме купили два номера французского журнала «Express». На обложке — портрет Солженицына — ему была объявлена Нобелевская премия! Журнал — храню.
Рим нас сразу «заарканил», и уже навсегда, Алла потом часто ездила в Рим и со мной, и с Анной Поповской. Останавливались мы всегда в той же гостинице Albergo Bologna около Пантеона:
Мерещится тяжелый Пантеон,
И в памяти его белеет крыша,
Ворота где-то посреди колонн,
Во сне иду, не видя и не слыша.
И еще другое:
Стихи о Риме называю Римом.
Немного лет, как я в него вошла,
И было все и зримо и незримо,
Развалины, холмы и купола.
По утрам мы вместе бродили по Риму, а после завтрака Алла ложилась отдыхать, писала… она была не крепкого здоровья и быстро уставала. Я же тогда была на двадцать лет моложе, могла еще, до ужина, побродить и никогда не упускала этой возможности.
До отъезда, во время наших чтений о Риме Алла вычитала, не помню где, что император Марк Аврелий был славен среди своих легионеров тем, что наделен даром управлять молниями, насылать их на врагов и потому всегда побеждал. Помню, как на Капитолии мы разошлись по музеям, условившись встретиться и идти завтракать. Когда мы, одновременно, вышли, каждая из своего музея, как-то мгновенно, как бывает на юге, разразилась гроза — просто неистовая! Мы не могли пересечь площадь — смутно видели друг друга сквозь обломный ливень. А молнии рвались пучками над Марком Аврелием, и была полная иллюзия, что они рвутся из его рук… Мы стояли под колоннами и наслаждались зрелищем, как будто для нас поставленным… Не думайте, что это «метафизический насморк» — «насморк» будет впереди! Гроза прекратилась как-то сразу, как будто ее и не было.
Помню, под колоннами Пантеона выбирали мы открытки и, конечно, переговаривались по-русски. Господин, стоявший рядом, вдруг говорит. «Как приятно слышать русскую речь, вы из Москвы?» Алла: «Нет мы из Брюсселя». Господина этого и даму, бывшую с ним, как смыло… они исчезли, просто растворились в воздухе… Это часто тогда бывало! А как было бы интересно и как хотелось поговорить… это был 1970 год…
Был у нас, еще до отъезда, как-то разговор о детских книгах. Алла часто дарила книги моим внукам: «Машеньке от тети Аллы». Мм находили детские книги, изданные в России (не все, но многие…), отлично изданные и с прекрасными иллюстрациями… Потом разговор перешел на то, что мы читали сами в детстве, в России, и оказалось — читали те же книги, кроме одной, которую Алла не знала, а я читала в детстве. И запомнила я ее потому, что с нее началась моя любовь к русской истории. Называлась книга «Разсказъ монетъ» — ни автора, ни издания я не помнила. И тут я сказала Алле, что за всю мою жизнь не встретила никого, кто бы эту книгу знал. И мы обе подивились, что Алле она не попадалась, — а уж на что была книгочей!!
Идем мы как-то, возвращаясь из Ватикана, в наш квартал завтракать у «Дядько» (так Алла прозвала хозяина ресторанчика, где мы ели спагетти — за украинские усы). Идем по какой-то прелестной улочке, где по обе стороны — букинисты, Алла смотрит на часы и предлагает: «Давай зайдем — спросим, нет ли у них русских книг…» Заходим в один, другой — ничего! А в третьем продавец порылся и выносит нам три книги: грамматику болгарского языка, учебник арифметики (русский) и «Разсказъ монетъ» — вот так метафизический насморк!! Целое ожерелье совпадений.
В 1964 году я впервые поехала в Россию. По просьбе Аллы привезла ей мешочек русской земли. А в 1967-м, когда скончалась ее мама, она мне писала (тогда еще мы были на «вы» и, по старому русскому обычаю, называли друг друга по имени и отчеству): «Дорогая моя Ирина Борисовна, сердечно благодарю Вас, еще раз, за память, добрые слова, за голос (я звонила) в первые пустые и трудные часы. Мама похоронена с отцом и братом (поэтом) в одной могиле. Ваша московская (а главное, русская) земля
