— Я вам Гумилева принесла, а они сказали «не фиг». Я потом передам, когда Эдик будет дежурить… — Она опять покраснела и поправилась: — В смысле, Эдик передаст.
Я тоже шепотом процитировал по памяти:
Машутка поглядела на меня очень серьезно и с сомнением сказала:
— По-моему, это не Гумилев.
Я улыбнулся со всей искренностью, на какую только был способен:
— Может, и не Гумилев. Все равно спасибо. Машенька, вы просто чудо. Без вас я бы тут вконец свихнулся. Спасибо…
— Тише, Сергей Ипатьич идет. — Машутка хлопнула узкой ладошкой по сгибу моей руки, ловко вколола мне в вену раствор и добавила нарочито громким голосом: — Сергей Ипатьич, все готово!
Руцкевмч подошел к креслу и, чуть нагнувшись ко мне, проговорил традиционное:
— Доброе утро, любезный. Как наше самочувствие
Когда-то меня бесил этот вопрос, теперь я привык.
— Спасибо, хорошо.
— Сейчас мы это проверим. — Док потер руки, велел Машутке садиться за бук и, перешагивая через провода, пошел настраивать аппаратуру.
Сейчас он начнет, сверяясь со списком, задавать мне нелепые вопросы и диктовать Машутке показания своих приборов. Машутка будет стучать пальцем по клавишам, а я буду давать ответы, смысл которых никого не интересует. Зато, в отличие от Вебера, Сергей Ипатьич не берет у меня пункций из позвоночного столба.
Они явно не знают, что со мной делать. Тычутся наобум, клюют то там, то здесь, морщат ученые лбы, пытаясь найти источники моего чудовищного метаболизма. Представляю, как силовики и военные прыгали сначала от изумления, а потом от восторга, когда на их столы легли анализы удивительного психа. Может, стоило на самом первом допросе сказать: «Да, вашу мать, моя работа! Хотел, понимаете, колечко с мобильником забрать, а она орать начала, дура»? Впрочем, от психиатрической экспертизы мне было так и так не отвертеться, тем более после того, как всплыли шестая и девятая. А потом еще одну чужую навесили… Игипетский бот! Какая мне теперь разница? Что бы я ни говорил, в чем бы ни признавался, меня все равно будут держать здесь, рассматривать через микроскопы, светить рентгеном, исследовать. Я слишком ценный субъект… Или объект? Максимов два раза заставлял меня пить кровь из пластмассовых пакетиков, а это почище, чем пункция из позвоночника. Все равно, что алкашу после недельного запоя предложить рюмочку жигулевского пива. Чистой воды садизм. Таких, как я, не интересуют сокровища донорских пунктов или сточные канавы скотобоен. Можно загрызть сотню пьяных бомжей и остаться пустым. Ночь — время любви. Носферату насыщается только страстью, страстью крови. И это не иносказание.
Для того чтобы вылить, высосать, выжать человека, нужно возбудить в нем интерес хотя бы на уровне сексуальной интрижки. Тогда горячая солоноватая струя отрывает тебя от земли, наполняя потоком счастья и невиданной мощи. Ты сам становишься, как поток, ты можешь быть чертом, богом, Майклом Нитоном. Ты можешь ходить по воздуху, обращаться в тень. Тебе не нужно высасывать всю кровь без остатка. Достаточно пары глотков, чтобы сделаться всесильным… Всесильным и чудовищным, поскольку оборотная сторона этой золотой гинеи — смерть. Девятьсот девяносто девять людей из тысячи умирает после укуса вампира. С этим нельзя ничего поделать. И лишь один укушенный из тысячи сам становится вампиром, обреченным на вечный поиск пропитания. С этим тоже ничего нельзя поделать. Судьба. Неизбежность. Ты становишься всесилен и зависим. Понравиться — очаровать — соблазнить — убить. Теперь я жалею, что пять лет назад не умер от укуса Надин…
К концу четырехчасового сеанса я вымотался, будто вагоны разгружал. Наверное, так действует на меня гадость, которую они вкалывают в вену. Поддерживаемый санитарами, я с трудом поднялся на ноги.
— До свидания, молодой человек, — сказал Руцкевич, не отрывая глаз от монитора. — Послезавтра мы продолжим.
Две пары крепких рук вежливо, но настойчиво повлекли меня к выходу.
— До свиданья, Сергей Ипатьевич. С вами, как всегда, было приятно общаться. — Несмотря на усталость и мягкий напор санитаров, я отыскал взглядом серые испуганные глаза Машутки и улыбнулся только ей.
Интересно, что Машутка обо мне думает? Наверное, считает, что заключенный психбольницы Каверин Андрей Евгеньевич — невинная жертва судебной ошибки. Трогательно и смешно, тем более что до суда дело так и не дошло, психов не судят. Но если она принимает меня за жертву, то пускай. А мне? Не то чтобы я питаю насчет Машутки какие-то иллюзии, строю планы, пытаюсь искусственно внушить ей симпатию. Пожалуй, нет. Все это выходит автоматически, рефлекторно. Образ мышления носферату. Обаяние, которое в крови. Тоже своего рода обреченность.
В изоляторе я бухнулся на кровать, подтянул колени к подбородку и почти сразу уснуи. Мне приснилась Надин. Будто мы в незнакомой комнате с окнами, наглухо занавешенными тяжелыми бархатными шторами. Надин стоит ко мне спиной в своем любимом платье от Сони Рикель, красном, с декольте чуть не до самого крестца. Я неслышно подхожу к ней сзади, обнимаю за плечи. Она оборачивается, и я натыкаюсь на испуганный и доверчивый взгляд больших Машуткиных глаз. Нисколько не удивляясь метаморфозе, начинаю кончиками пальцев осторожно поглаживать сливочно-матовую шею ниже аккуратного каштанового узелка, стянутого красной лентой. Касаюсь чуть-чуть сильнее и чувствую, как пульсирует под кожей тугая горячая жилка. Во рту ни с чем не сравнимый солоноватый привкус. Зудят десны, раздвигая свою влажную розовую плоть… Нагибаюсь ближе, еще ближе. Нежные светлые волоски призывно щекочут мои губы. Нахожу ртом тугую горячую жилку и что есть сил сжимаю челюсти…
Я резко сел на постели и почти сразу понял, что не один. Напротив моей лежанки, прямо на поду, скрестив ноги по-турецки, сидела Надин, сытая и совершенно пьяная. Лампы под потолком уже не горели, но я прекрасно видел, что ее рот и подбородок густо испачканы кровью.
— Привет, — сказала Надин чуть заплетающимся языком. — Бон суар.
— Привет. — Я откинул одеяло и спустил ноги на пол. — Наелась и решила навестить голодных? Удивительная тактичность!
— Экий ты зануда… — Надин погрозила мне пальцем. — Я по тебе соскучилась.
— Быстро, — сказал я скептически, — с последнего визита и полгода не прошло.
— Пять месяцев, — поправила меня Надин. — Пять месяцев и восемь дней.
— Понятное дело, — сказал я, — стоит попасть в беду, и все про тебя забывают.
— Ну, в известной мере ты сам виноват, — Надин развела руками. — Питаться нужно регулярно, а не когда анорексия начнется. Узник Дахау на охоте. Но ты же у нас тонкая…
— …и арюстюкратическая натура, — закончил я.
В сущности, Надин права. Надин всегда права. Ей черт знает сколько лет, хотя выглядит она едва на двадцать пять. Родом она то ли из Прованса, то ли из Лангедока. В огромную страну Россию перебралась чуть ли не при Хрущеве. Когда Надин волнуется, у нее появляется забавный акцент. Она мой первый учитель, мастер профтехобразования. Именно ей я обязан тем дерьмом, в котором сейчас барахтаюсь. Что я могу сказать ей в свое оправдание? Что старался свести количество убийств к минимуму? Что жалел и жалею тех дурочек из ночных клубов? Рассказать, как трудно выбирал из дискотечных знакомиц самых никчемных и развратных? Как оттягивал и оттягивал день крови? Как выходил на охоту почти пустой? Она
