бобами, оказавшимися молодой картошкой — вот, копнул куст на проверку, — открыл стеклянную банку.
— Эта дура привезла маринованные грибы. Сюда, в деревню. Представляешь? Что ж, попробуем.
— А где она, кстати?
— Шляется где-то. У нее полная деревня корешей. Может, у Маргариток, может, у Нелли. Она это называет «пойти в люди». Да ну ее. А ты заметил, Макарик? Чем меньше нам нравится человек, тем больше мы о нем говорим. Мимо добра мы проходим, не замечая, а зло не оставляет нас равнодушными. Как это с точки зрения богословия?
— Так ведь еще Гумилев, Лев Николаевич, заметил, что исторические периоды темнее всего для нас в годы относительного благополучия.
— Что ж, Макарик, давай выпьем за белые пятна истории. Ты не бойся, — засмеялся он. — У меня всего одна бутылка. Так что не засидимся. Есть, правда, перегородки грецкого ореха на спирту, но это лекарство от щитовидки.
После второй рюмки Макар успокоился. Небо на западе вызревало оранжевым и малиновым, туча, похожая на щуку, плыла поперек заката.
— Давайте за Тасю, — предложил Макар. — У нее сегодня температура.
Ветерок пробежал по темным травам, пронизанным стелющимся солнцем.
— Тихо! — сказал Макар и поднял палец. — Соловей.
— Ну и что, — удивился Яков Семенович. — Да они все лето…
— Нет, нет, — ответил Макарик. — Алябьев!..
Они прислушались.
Из сумрачной глубины деревни высоко переливался хорошо поставленный голос Ксюши.
— А, вундеркинд, — узнал Яков Семенович. — Она говорила, что консерваторию окончила, поди ты, думал, врет. Ну, давай за святое искусство.
Он растерянно повертел пустую бутылку и аккуратно положил ее под куст. Оглядел табуретку, посмотрел под ноги.
— Странно. Вроде и не пролили. Когда ж успели?
— А не пора ли нам, Яков Семенович, подлечить щитовидку?
— В самый раз. Сейчас принесу. А ты пока прокашляйся. Петь будем.
Едва стемнело, упали первые капли дождя, крупные, торжественные, и тут же зарядил обложной, будничный, бесстрастный.
Яков Семенович крепко держал Макара за талию, в другой руке у него болталась щука — подарок деткам. Шлепая набухшими башмаками по светящимся в темноте лужицам тропинки, они пели, на удивление стройно:
— Встречай меня, хорошая… — пропел Макар жене и замолчал, глядя куда-то вперед, в будущее, как народоволец, готовый ко всему.
— Мама, посмотри на него, — простонала Сяся, — мокрый, грязный и совершенно бухой. — Она сверкнула глазами на Якова Семеновича. — Спасибо, дядя Яша. Хоть привели.
Евгения Георгиевна рассмеялась, разряжая обстановку.
— А глаза его березовые строги и печальны… — пропела она. — Оботри мужа и уложи спать… Какой дождь, как же ты, Яша, домой доберешься? Да ты трезвый! — пригляделась она.
— Я, Женечка, к сожалению, никогда не пьянею. Такое мое еврейское счастье.
На рассвете хлопнула входная дверь, задребезжало в сенях ведро. Яков Семенович выглянул — на пороге стояла мокрая Ксюша, улыбалась размазанным лицом. Дождь не прекращался.
— Ты, конечно, взрослый человек, — сдержанно сказал Яков Семенович, — но если дома не ночуешь — предупреждать надо.
— Прости, Яшик, — проникновенно ответила Ксюша. — Я слушала флейту. Это волшебно!
— Всю ночь?
— Всю-всю, до капельки! Я поглощена!
Нашивкин сидел у окна и, покуривая, скучал. Валя уехала в Москву, на обследование, но внезапная свобода не радовала, а угнетала, и бесконечный дождь шипел в траве, и руки не к чему приложить.
Проводив Валю на катер, сделал Нашивкин попытку напиться для порядка, пошел к Митяю. Тот, хоть и выставил, был неприветлив и раздражен. Эти хреновы мракобесы мышей не ловят, для них же старались, такие бабки вложили… Князь сбежал, а Семеныч тюкает с мужиками топориком, как курица лапой, — детский сад…
— Ты мне, Сан Саныч, не вздумай Лене налить, — предупредил Митяй.
Какой, на хрен, Леня. Видел Нашивкин из окна мокнущие, ничем не прикрытые доски и скользкие бревна. Ни Лени, ни Ваучера. Дураков нет — мокнуть посреди луга незнамо зачем.
Дождь не прекращался уже третьи сутки. Низкие облака бежали с запада, иногда облако останавливалось, на него натыкались следующие, образовывалась пробка, потом куча мала, более мелкие и светлые обегали кучу с флангов и неслись вперед. Внизу было тихо, верхушки деревьев не качались, иногда срывался короткий местный шквалистый ветер, свистел в высоком осоте, срывал белые барашки с коричневых волн.
Корова или занемогла, или чего-то боится, не подпускает к дойке, пришлось даже огреть ее палкой. Тягостные предчувствия овладели Нашивкиным, человеком практической жизни, мало чувствительным к пустякам. Он попытался разобраться. Валя? Она больна, это ясно, но это ясно давно и есть лечение, а нынешнее обследование — запланированное и только на пользу. Корова? Ничего такого, в крайнем случае просрется, всего и делов. Дальше. Ни с кем вроде не ссорился, никому не должен, и дела никакие не горят. Сам — здоров, в свои пятьдесят пять еще ого-го. «Это все дождь, Сан Саныч, — уговаривал он себя. — Дождь и безделье, а не хочешь работать — ложись и смотри телевизор».
Не только Нашивкин страдал от погоды — Митяй с утра был мрачен, гонял работницу Нинку, довел ее до слез, велел выметаться на свою неньку-Украину в двадцать четыре часа, заставил Леню, чтоб не бездельничал, колоть под дождем дрова, зацепил длинной слегой электропроводку под крышей сарая, порвал ее, матерясь, вскарабкался на Леню и отремонтировал, на радостях шарахнул в воздух из пистолета и перебил проводку почти в том же месте…
Леша Благов играл с женой в нарды.
— Шеш Беш! — кричал он и хлопал в ладоши.
Вошел Митяй.
— Я баню затопил, — мрачно сообщил он.
— Опять нажретесь? — полюбопытствовала Зоя.
— А как же! — улыбнулся Леша.
— Это скучно, — сказала Зоя.
— Скучно, — подтвердил Митяй, — не нажремся. — И вышел.
К вечеру дождь превратился в насыщенный туман, шевелящийся мелкими каплями. Стояла зимняя тишина — залег ветер, и стало очевидно, что исчезли кузнечики, растворились лягушки, испарились птицы.
