Привязанный к талии садок путался в ногах, Карл неторопливо плыл брассом, улыбаясь.
Возле вылинявшей палатки копошился Плющ, маленький, смуглый, с покатыми китайскими плечами. Рубашку он снял, а вместо штанов белело что-то несусветное, похоже, женское.
— Гусарские лосины, — объяснил он. — Между прочим, настоящие. Из оперного театра. Ломберный столик за них отдал. Помацай, чистая лайка.
— Зачем ты их напялил?
— А что, прикажете в городе их носить? Вещь должна существовать в своем предназначении.
Произнеся мудреную эту фразу, Плющ быстро вскарабкался на холм в поисках хвороста.
Продукты Кока погрузил в погреб — ямку, вырытую в песке, прикрытую этюдником.
— Захочешь картинку написать, поднимешь этюдник, а там еда. Поешь — спать хочется. — Кока засмеялся. — Наверное, так и надо.
Бутылку водки он с удовольствием повертел и положил туда же: пригодится.
Берег был уже в тени, и полморя было в тени. Сварили уху. Бычков оказалось недостаточно, и Плющ набросал в котелок слишком много картошки, мягкой, прорастающей, и две цибули вместо одной. Похлебка эта не то, чтобы испортила настроение, но оказалось, что если не хвалить уху, то и разговаривать не о чем.
Карл ждал, когда же Кока достанет водку, но уже остатки похлебки выплеснуты и зарыты в песок, и Кока взял котелок и пошел к роднику за водой для чая. Карл понял, что блеснуть благоразумием не удастся. Он лег на спину и, глядя в темнеющее небо, пытался разобраться, чем он расстроен больше — неслучившимся провозглашением новой жизни или тем, что не выпил. Так он и уснул, и почувствовал только, что его накрывают толстой тряпкой.
Во сне он увидел колодец, глубокий, но, видимо, не очень — отражения звезды в нем не оказалось. Карл легко крутил тяжелый ворот, легко подхватил два наполненных ведра и пошел по тропинке.
Ведра оказались чудные, таких не бывает, из толстой пластмассы, одно красное, а другое зеленое. И деревня оказалась странная, совсем не похожая на деревни средней России. Карл бывал там, лет семь назад, когда служил в армии. А эта была какая-то просторная, видимо, северная, изб не было видно, но они предполагались, был огромный луг с разноцветными травами до подбородка, белела широкая река за лугом, на противоположном берегу чернел сквозь туман высокий бор. Тропинка была узкая, ведра задевали упругую траву, вода из ведер понемногу выплескивалась, приятно холодила стопы. Показался дом, обитый узкой дощечкой-вагонкой, из калитки вышел дядька лет сорока, небритый, и мрачно пошел навстречу. Карл остановился, гадая, свернет мужик с тропинки или придется сворачивать самому. Лицо дядьки было странно знакомо, а может, забыто, как будто виделись они один раз много лет назад. Подошедший отобрал у Карла ведра и отругал:
— Ну, ты сдурел совсем. Как маленький. С твоим сердцем… — и пошел вперед, обливая неожиданно розовые, младенческие пятки. На крыльцо вышла красивая женщина, седая и загорелая, тоже странно полузнакомая, она улыбнулась, подошла вплотную, положила подбородок Карлу на ключицу и проворковала:
— Пойдем, искупаемся…
— Пойдем, искупаемся, — сказал Кока, — а потом поканаем на лиман. Хоть наловим.
Карл открыл глаза. Легкая дымка над морем предвещала яркий и долгий день, после странного сна сжималось сердце, в предвкушении чего-то хорошего.
Он, поеживаясь, пошел к воде по прохладному песку, стараясь не наступать на следы чаек. Вода была теплее воздуха и такая прозрачная, что, казалось, должна была навести на глубокие размышления. Карл поспешно вынырнул и вышел на берег.
— Я не пойду, — заявил Плющ. — Останусь за сторожа. Может, намалюю что-нибудь.
Степь поросла бурой шерстью с мелкими цветочками, лиловыми и белыми, ящерицы шарахались от тапочек и замирали в полуметре, на бугорке, озираясь. Окликал кого-то коршун. Низкорослые, призрачные кусты тамариска и дикой маслины не давали тени.
Глянцевый лиман был налит до краев, ничего в нем не отражалось — плоский дальний берег сливался с маревом. Могли бы отражаться облака, но их не было, только белые проблески пробегали по воде — отражения чаек, даже не самих чаек, а их полета.
По левому берегу тянулась невысокая дамба из бетонных блоков с ржавой скобой в центре каждого квадрата.
Креветки кололи усиками икры, но в связанную мешочком майку попадалось мало.
Гарцуя от нетерпения, закинули удочки, бамбуковые, с тяжелыми деревянными поплавками. Лиманский бычок крупнее морского и нежен, как песочник, хотя на Привозе покупатели называют таких бычков «жябами» за их зеленоватый оттенок.
Клевало непрерывно, едва наживка достигала дна, — глубина была чуть больше метра, — но бычки были как на подбор оскорбительно мелкие, невесомые, криво болтались в воздухе, не дергаясь, не отзываясь даже в руке, не говоря уж о сердце. Добровольно остановиться, однако, было невозможно, и они с отвращением дергали и дергали, надеясь все-таки на удачу. Креветки быстро кончились, в ход пошли черноглазые головки.
Прибежала собака, пойнтер, буднично, не здороваясь, уселась рядом, вывалив язык, тяжело дышала. По дамбе, не торопясь, гуськом подошли трое охотников. Кока поморщился.
— Ну что, — спросил первый, в брезентовых сапогах, — сто голов на рубль? На это говно настоящий бычок не пойдет, — заметил он, увидев на крючке растопыренную креветочную головку. — Вот где наживка!
Бабахнул выстрел, и не успели они вытащить головы из плеч, как к их ногам упала чайка. Охотник молча достал из-за пояса нож, вспорол чайке брюхо, и все трое гуськом, не отбрасывая тени, отправились прочь. Собака, помедлив, побежала следом.
Карл чувствовал себя униженным и бессильным, Кока понуро сжимал удочку двумя руками, как винтовку.
Приближался полдень, клев постепенно утихал. Карл и Кока разбрелись в разные стороны, всматриваясь в песок, словно в поисках чудесного выхода. Встретились они возле чайки, молча, отгоняя мух, резали тупым ножом сизые кишки.
Клев прекратился. Возвращались они тяжело. Карл нес удочки, у Коки на плече висела горячая хозяйственная сумка с уловом.
На морском берегу было прохладнее, восточный ветер раскачал небольшую волну. Возле палатки у костра сидел Плющ и жарил камбалу. Лосины он снял, на нем были трикотажные плавки телесного цвета, и это было почему-то неприятно.
— Рыбаки ловили рыбу и поймали рака, — поздоровался он. — Зачем мучиться, если существует цивилизация. — Плющ кончиком ножа указал на пузырящиеся толстые куски. — Трояк за колесо.
Оказалось, проходили рыбаки из Григорьевки, это километра два отсюда, там у них лабаз, неужели Кока не знал, туда и пиво завозят. Обещали подходить регулярно, хоть каждый день, раз есть спрос, так что…
— Какого хрена, — зарычал Кока, пошел к воде и долго мыл руки, затем медленно погрузился и поплыл, куда глаза глядят. Плющ снял сковородку с огня, поставил на песок.
— Ну что, написал этюд? — доспросил Карл, чтобы не молчать.
— Нет, конечно, — засмеялся Плющ. — Зачем, Карла, писать, если…
— Если существует цивилизация?
— Вот именно. А Кока все-таки не прав.
Вернулся Кока, успокоившийся и даже повеселевший, вытер руки о рубашку и достал из погреба бутылку.
— Кружка, правда, одна, — напомнил он и протянул ее Карлу.
— Да не буду я, — искренне отказался тот. — Жарко, — объяснил он, чтобы смягчить отказ.
— Я книжек не читаю, — сказал Плющ, — но вы должны помнить. Там пиратский капитан выжлекал на солнцепеке бутылку рома, а потом, кажется, и другую. И только после этого отбросил коньки. Было такое, а?
— Грин, — кивнул Кока.
