вывезли в Россию, — завелось там уже некое акционерное общество. А великий Боксерман, наоборот — ни в коем, говорит, случае, это такая нагрузка на сердце! Кого слушать? Наверное, Боксермана, он гинеколог, всё-таки ближе, а Разводной всё больше по уху, горлу, носу.
В комнате был полумрак, занавески плотно задёрнуты, сквозь щель пробивались пасмурные блики, не скажешь, что на улице тридцать пять. В потолок смотреть не хотелось — его давно пора побелить, на дореволюционной лепнине лежал слой пыли и копоти, выявляя рельеф и сообщая помещению некоторую музейность. Из-за этого четырёхметрового потолка и случился перелом той, здоровой ноги — полез на антресоли, педаль искать от Вовкиного велосипеда, одурел в духоте и промахнулся мимо стула, стоящего на столе.
А весь город ржёт, думают — по пьянке. Навещали сначала, что-то даже приносили, а потом исчезли, растворились в жаре, высохли. Только Рыба приходил недавно. Положил заботливо гипсовую ногу себе на колени, долго что-то рассказывал, а сам вырезал на гипсе неприличное слово, белое на сером. Лонг пытался потом, кряхтя, с трудом дотягиваясь, затереть его пеплом от сигареты, но получилось ещё хуже. За этим занятием застукала его Соня, разозлилась, обозвала старым идиотом.
Словом, полный завал. Вовка — вылитый дистрофик, смотреть страшно, Соня побирается по знакомым, а сам — кому нужен в самостийной Украине сорокатрёхлетний историк Древнего мира?
И пить не хочется, если бы и было. Лонгу стало даже интересно: что будет, скажем, послезавтра? Должно же что-то быть.
Ну, прохохмил всю жизнь, душа общества, прокаламбурил, шмурдило лилось рекой, толпились весёлые тёлки. Что ж за это, убивать?..
Вошёл Вовка.
— Где мама?
— Скоро придёт. Посмотри там в холодильнике, она оставила. Хотя… дай костыль.
— Не надо, я сам.
Вовка покрутился по комнате, порылся в ящике стола, достал ластик, примостился на кровати и принялся стирать пепел с надписи.
— Дохлый номер, — усмехнулся Лонг. — Оставь, это про меня.
Вовка соскочил с кровати и подошёл вплотную. Боже, какой он бледный, и на море не с кем отправить.
— Папа, — попросил Вовка. — Сотвори «муху».
Лонг сложил два пальца в колечко, стал водить ими по воздуху, петляя и кружа, издавая при этом плотно сжатыми губами жужжание, богатое модуляциями, от высокого комариного звона до шмелиного гудения. Светлая муха кружила в полумраке комнаты, барражировала над Вовкиной головой, спиралью уходила ввысь, разворачивалась, вновь снижалась и внезапно села на Вовкино темя, резко смолкнув.
— Спасибо, папа, — серьёзно сказал Вовка.
— Дети подземелья, — фыркнул Лонг.
Пришла Соня.
— Две новости, — засмеялась она. — Одна плохая, а другая херовая.
— Давай, — согласился Лонг.
— Нам опять срезали зарплату.
— А вторая?
— В этом месяце опять не дадут.
— И правильно. Зачем человеку местечковая газета? Да ещё на русском языке.
— Интересно, — вздохнула Соня, — что же будет послезавтра?
Два долгих звонка раздались в прихожей. Соня пошла открывать.
— Если это Рыба — убью, — предупредила она.
В комнату вошёл Парусенко в шортах и зелёных войлочных тапочках. Светлая майка на животе слегка подмокла. Незагорелые, немного женские, слишком прямые его ноги были в шрамах. В руках у него, кроме палки, ничего не было.
— Опять новости, — сказал он, оценив ситуацию. — В конце концов, ноги — это по моей части. Вон, все жилы повытаскивали.
— Ты откуда такой взялся?
— Прямо с Салехарда. Нет, вру, неделю уже здесь, завтра улетаю.
— Так ты мне палку принёс?
Парусенко присел на кровать, слегка развернул гипсовую ногу, прочёл надпись и вздохнул:
— Соня, выйдем на минутку.
Они вышли в кухню.
— Ну что, в полной замазке?
Не дожидаясь ответа, Парусенко вытащил из кармана бумажник, достал стодолларовую купюру. Соня молча бросила её в карман фартука, крутнула головой и заплакала. Нарочито громко стуча палкой, Парусенко вернулся в комнату.
— И долго ты собираешься валяться? Пошли на море!
— Ну и шуточки у тебя, боцман.
— Какие шуточки, я на машине.
— Прямо Оле-Лукойле какой-то! — засмеялся Лонг. — Тогда Вовку возьмём.
— А как же!
— Идите, мальчики, идите, — заволновалась Соня. Чувствовалось, что ей хотелось остаться одной.
У парадной действительно стояла чёрная «Ауди».
— Ты что, аудитором заделался? — спросил Лонг, укладываясь на заднее сиденье. — Куда поедем, на Чкаловский?
— А куда же ещё! Я там был позавчера. Правда, наших никого нет. Лето.
— И слава Богу. Куда ни плюнь, везде наши. И всем подавай какую-нибудь хохму. Надоели, как собаки. Ты прямо на тачке с Ямала?
— Что я, дурной? С моими ногами… Я открыл здесь представительство. Ты когда-нибудь думал, что в Одессе не будет газа?
Машина въехала на маленькую душную площадку над обрывом. Парусенко достал из багажника складной брезентовый стул. С помощью Вовки, палки и костыля они спустились по крутой тропинке. Пляж был почти пустой, только несколько москвичей и их женщин сидели и лежали в сторонке.
Море было спокойное, маслянистое, чайки сидели на воде, задрав хвостики.
— И что, я буду сидеть в этом шиз-Лонге, как белый человек? — радовался Лонг. — Вовка, купайся, сколько влезет! Впрок!
Правда, всё походило на рождественскую сказку. Вот только…
— Добрая фея Парусенко! Что, Одесса так и будет без газа?
— Я ж за рулём, — поморщился Парусенко. — Ладно, Вовка! Вот ключи. Поднимись к машине, нажми эту пикалку. Возьмёшь в бардачке бутылку, дверцу захлопнешь, пикалку нажмёшь.
— Понял, — обрадовался Вовка.
Тепловатая гранёная бутылка виски «Рэд лейбл» так хорошо легла на ладонь.
— Вот я и на Лонг-Айленде.
Большая детская голова Лонга запрокинулась на тонком стебельке, острый кадык задвигался вверх, вниз…
Утро за задёрнутыми шторами снова было то ли пасмурным, то ли солнечным. Наверное, всё-таки пасмурным. Вошёл Вовка с открытой бутылкой пива.
— Вот, мама велела, когда проснёшься.
— А где она? — глотнув, прошептал Лонг.
— На кухне. Сидит.
Сознание прояснялось, но от этого было не легче.
— Вовка, я вчера сильно шухарил?
