— Да как всегда. Почти, — правдиво и печально ответил Вовка.
— А что Парусенко?
— Да ничего. За гамбургерами меня посылал. И водой «Колокольчик».
— Ты хоть накупался?
— До посинения, — оживился Вовка. — Нет, правда, папа.
Вчерашнее постепенно складывалось из обрывков, ярких, цветных, пристально освещённых. Да, сидел он на стуле и говорил стихами. Нога чудесным образом перестала ныть, а гипс на другой, поломанной, так нагрелся, что пришлось поливать его виски.
Затем он пел что-то «за Одессу» голосом Утёсова, и москвичи поглядывали на него с интересом. Потом… Увещевания Парусенко, размахивание руками. По какому поводу… Что-то кричал москвичам. Лонг прислушался. Ну да, что-то вроде «Москалi, огиднi iстоти, зганьбили неньку Україну! Я вас ненавиджу! Рашн-пидарашн, гоу хом! Чемодан — вокзал — Россия! А Парусенку не слушайте, я — одессит, а он делавар недоделанный… Более того, я римский консул Ахулий!» Господи… Потом… Потом полз по-пластунски к воде, изображая раненого краснофлотца. Мокрый песок, лёгкая волна крупным планом. Тошнота, потом… Нет, не может этого быть. Может, может.
Лонг хлебнул пива.
— Вовка, а кто же нас… меня наверх вытаскивал?
— Два дядьки с Москвы, один здоровый такой. А Парусенко сзади шёл в тапочках.
— А дядьки не ругались?
— Не, смеялись, только немножко.
Вошла Соня.
— Вовка, иди гуляй, чем ты здесь дышишь!
Соня раздвинула шторы и распахнула окно. Волна горячего и золотистого, как виски, света перевалила через подоконник. Лонг уткнулся в подушку и застонал.
— Что-нибудь будешь? — спросила Соня.
Лонг помотал головой и сел.
— Парусенко — ладно. Но при пацане… и эта волна…
— А то пацан первый раз видит твои художества, — рассердилась Соня. — И всё. Кончай. Я могу жалеть тебя ещё… — Соня посмотрела на часы, — четыре, нет, три минуты. Дальше — самообслуживание.
— Тебе хорошо, — попытался повысить голос Лонг и не справился. — А я теперь морю в глаза смотреть не могу.
— О, о, о! — сказала Соня. — Ничего. — Она села рядом. — На следующий год приедет Парусенко и отвезёт тебя на лиман.
— Вот зараза, — рассмеялся Лонг и сотворил муху.
ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ
Предложение было неожиданным. Валера Брандгауз казался человеком хоть и легкомысленным, но пустяковым, вращался красавец-обалдуй среди хорошо одетых женщин и тёмных каких-то типов, то ли фарцовщиков, то ли валютчиков. Вращался он, правда, пассивно, скорее — вертелся, толкаемый потоками обстоятельств в лопасти своих широких плеч.
А тут: «Поехали, Карла, на халтуру».
— Что вдруг? — удивился Карл.
Не понимает Гауз: халтура — это не просто иллюстративные плакаты, сорок рублей квадратный метр; это, после притирки, бесконечные разговоры о Боттичелли и Павлюке, о Мандельштаме с Пастернаком…
— Хочешь жить, умей вертеться, — раздражённо ответил Гауз. — Зато не на перекладных толкаться, на «Яве» поедем.
— Это хорошо, — согласился Карл. «Ява» — машина хоть и городская, но не более, чем сам Гауз, и едва ли не надёжнее.
Обыкновенный, казалось бы, трёп между вторым и третьим стаканами розового крепкого, но наутро Гауз был уже у Карла, выбритый, в белой рубашке, с пачкой эскизов и тяжёлым кофром, набитым красками.
— Сам делал? — спросил Карл, перебирая эскизы.
— Что я, дурной? — удивился Гауз. — У Сыча взял. Испытанные.
— А в каком районе испытанные? — насторожился Карл. Гауз пожал плечами.
— Кажется, в Очаковском.
— Ладно, поедем в Бессарабию.
— Годится, — обрадовался Гауз. — Там и вина побольше. Кстати, я Сычу обещал выставить, если вернёмся…
Овидиопольское шоссе от жары казалось влажным, мотоцикл ровно звенел на высокой ноте, белели бетонные столбики виноградников. Потом пошли густые сёла, справа трепетал под бризом Днестровский лиман.
Карл, не умеющий ездить даже на велосипеде, чувствовал себя на заднем сиденье уместным, плавно вписывался вместе с машиной в повороты, удостаиваясь иногда большого пальца, вздёрнутого Валерой.
Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.
В знаменитом Шабо, поставлявшем ещё недавно белые свои вина самому Никите Сергеевичу, мотоцикл засбоил, стал стрелять и порыкивать и наконец затих.
Гауз понуро снял каску.
— Сломались? — спросил Карл.
Гауз молчал.
— Что, бензин кончился? — допытывался Карл, озираясь в поисках бензоколонки.
— Бензина хватит, чтоб и тебя заправить, — дерзко, как пятиклассник, ответил Гауз и, потупившись, добавил: — По чану надо дать.
— Чего?
— Ну, вмазать.
Карл засмеялся.
— Да вон же, видишь, чайная. Метров сто. Поехали.
— Нет, — замотал головой Гауз. — Не поедет.
— Два стакана белого, — сказал Карл продавщице.
— Три, — твёрдо возразил Гауз и с досадой объяснил: — Как ты не понимаешь, мне два надо. По весовой категории.
После Шабо шоссе заметно сузилось, мотоцикл подскакивал на выбоинах, вдоль дороги скрипели кукурузные поля, время исчезло, казалось, выскочит навстречу катаевский дилижанс с Петей и Павликом, торопящийся к пароходу. Карл всматривался в кукурузу, почти уверенный в появлении усатого матроса с синим якорем на кулаке. Матрос замашет руками перед мотоциклом и, задыхаясь, прохрипит:
— Пацаны, подкиньте до Одессы, не дайте загинуть от грязных лап царских сатрапов!
Карл с готовностью уступит заднее сиденье, матрос доверчиво обхватит Гауза своими крабами, мотоцикл лихо развернётся, вздымая жёлтую пыль…
Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.
Впереди показалась тёмная масса моря, она занимала полнеба. Быть этого не может — ни на какую
