Птичьи права

Мне связали носки к двадцать третьему февраля…

«Из прошлогодней земли выперли семядоли…»

Из прошлогодней земли выперли семядоли.
Крестиками погоста, Спасами на Крови.
Все еще впереди. Заморозки на поле,
И, как ни странно, на почве верности и любви.

Дрожь пробирает смотреть на голую эту отвагу,
Злость забирает видеть этот победный бросок,
Жалость берет, как вспомнишь, что многие завтра полягут,
Страшно подумать о том, как терний над ними высок.

Ахнувшая земля с жадностью напилась, и
Долго сама не разнюхает — дерево или злак…
Единогласно прут, не созревшие до разногласий,
Похожие друг на друга, как гены добра и зла.

Который год теребит грозная эта заявка,
Бурное это начало долготерпенье таит.
Все еще впереди. И кормовая травка
По горло в холодной росе солдатиком постоит.

И все-таки хорошо, что проступает вечер,
Морозные облака почти что на самом дне,
И в холоде этом большом, собачьем и человечьем,
Можно еще пока не думать о завтрашнем дне.

«А как подумаешь, что скоро помирать…»

А как подумаешь, что скоро помирать,
Не то, чтобы за правду, а взаправду,
Без всякой позы и без всякой пользы —
Чернила сохнут на конце пера.

И снова гром шарахается оземь,
Безумный кот махнул через ограду, —
Раз навсегда отлаженный порядок,
Условия игры, но не игра.

Какая, Боже, может быть игра.
Вначале слезы, а в конце нора,
Или нора вначале, после — слезы…
Чернила сохнут на конце пера.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

«Я не должен никому…»

Я не должен никому —
Ни таланту, ни уму,
Ни арийцу, ни еврею.
Я еще поднаторею
И скажу свое «му-му».

«Проступает серый свет…»

Проступает серый свет,
Подтекает под герани,
В этой самой ранней рани
Не прозренье, а навет.

Возрастает подозренье,
И ползет сквозь переплет