напоминают акции протеста, а просто на улице — выглядит настоящим форменным свинством. Я же не Герасимов, в самом деле. А во-вторых, какой смысл так делать, если тебя все равно никто не увидит? Не та романтика. Да и настроения не было. Как я мог веселиться, когда случилось такое.
Я чуть не умер. То есть не так, неправильно я выразился. Я ведь уже умер. Но мне было так плохо, как будто я умер еще раз. Я был призраком. Не настоящим. Сквозь меня проходили люди, как в кино проходят через привидений. Я думал, так не бывает. Наивный. А знаете, мне это было больно. Каждый раз, как тогда, с мальчиком. И притом ужасно больно. Сильный такой толчок. После такого толчка человек падает на землю. Но самое грустное, что я не падал. Я оставался на ногах, потому что никакие силы не могли заставить меня упасть. Я был почти НИЧТО, а ничто не может повалиться на землю.
Я кричал. Кричал сначала, чтобы на меня обратили внимание, звал людей, хоть кого-нибудь. Меня никто не слышал. Кончилось тем, что я стал орать всякие непристойности. Я матерился, как сапожник. Я пытался сделать хоть что-нибудь, чтобы меня заметили. Ругался, бесился, орал. Нет, меня не видел никто. Я сел в траву и заревел. А что мне еще оставалось делать? Я бы с радостью сбросился с какой-нибудь крыши, только бы закончился этот кошмар. Но я не мог. Я не мог умереть еще раз.
Или… мог?
Я глотнул слезы, размазал их по лицу белым рукавом, посмотрел вокруг. Было холодно и пусто. В первом классе мы на уроке риторики (был такой урок в старое доброе время) по картинкам в учебнике рассматривали сказку. Про одного мальчика, который проснулся утром и оказался один. В одночасье. Совершенно один. Дома не было никого, ни мамы, ни папы, на улице тоже. Ни единого человека. Магазины не работали, автобусы не ходили, люди не торопились на работу. Потому что не было людей. И тогда я, первоклассник, казалось бы, совершенно неразумное существо, каждой клеточкой ощутил чувства этого несчастного пацана. Его ужас. Как ему было страшно, этому мальчику. И, наверное, холодно и пусто. Как мне сейчас. Потому что все точно так же… Почти. Меня не видит никто. И хотя автобусы ходят, и люди торопятся на работу, или куда-то там еще, и магазины работают, как ни в чем не бывало, я чувствовал себя этим мальчишкой. Потому что я был один.
А по существу все было наоборот. Это меня не было. Потому что я умер…
Я снова всхлипнул. Я редко плачу. Мне уже нельзя плакать часто. Разве можно реветь такому здоровому пацану? Будет позор. Во всяком случае, когда мне было больно, я всегда терпел. Плакать в таких случаях я не смел. Хотя иногда было так больно, что приходилось украдкой вытирать глаза. Особенно в драках с Герасимовым. А от обиды… да что там говорить, бывало всякое. Иногда и не получалось терпеть.
А сейчас мне было и больно, и обидно. Как никогда раньше. Я не хотел этого, не хотел так. За что? Ну за что? Никогда я не делал чего-то такого, заслуживающего такого наказания. Или делал? Я порой обманывал отчима и маму, говорил, что не задали уроков, а сам убегал гулять, а однажды я утопил в туалете дневник. Но это было так давно, во втором классе. Я тогда первый раз получил двойку. По труду. Мы шили совят, а я ничего не делал, лень было. Сам виноват, конечно. Но как я испугался, я даже сейчас помню. А когда я шел домой (мы тогда еще в старой квартире жили, в однокомнатной), я все думал, что будет, когда вернется с работы мама. Как попросит дневник на роспись, а там такое. Это было немыслимо. Тогда я и бросил дневник в унитаз. Дурной был до ужаса. А когда дневник там, в воде, забулькал и затрепыхался, никак не желая плыть в канализацию, я вообще чуть не умер от страха — куда я его дену, этот мокрый документ с нелепой фотографией на первой странице (здоровенные перепуганные глаза и оттопыренные уши!)? Да тут все следы преступления налицо!
Но дневник все-таки смылся. Поплавал немного, пугая меня до дрожи, и исчез. Я вздохнул с облегчением, а маме сказал, что потерял документик, который, как нам любили в ту пору повторять — 'лицо ученика'. Это было первое в моей жизни вранье. Первое, но далеко не последнее. А мама, кстати, все про двойку узнала на собрании. Пришлось снова что-то придумывать, я уже не помню, что.
А еще? Было что-нибудь такое? Было. Да, это, конечно… За одно такое можно и так наказать, как меня…
Мне тогда было десять или одиннадцать, не помню. Да и не важно это, важно другое — я оказался самым настоящим подонком. Я спер у мамы из кошелька деньги. Немного, пятьдесят рублей. Как сейчас помню эту бумажку — синеватую, порванную слегка посередине, на сгибе. Я сейчас даже не представляю, что мог такое. А оказывается, мог. Мне нужна была книжка. Про оружие: про пистолеты, револьверы и ножи. Какие они были раньше, в далекой древности, и какие бывают сейчас. Я давно хотел ее прочитать и рассмотреть. Какие там были картинки! Просто офигенные. Я давно на такую книгу заглядывался, но стоила она дорого, двести рублей. Для меня по тем временам это была сумма просто немыслимая. У меня больше двадцатки не было никогда, да и не нужно мне было больше, я и не просил. А в этот раз вот как получилось… Просто до ужаса было надо. Но денег мне не хватало, и не хватало примерно полтину. Тогда я и…
А мама не заметила, что деньги пропали. Но зато спросила, откуда у меня эта книга. Я соврал, что мама сама и дала мне денег, давно, еще на день рождения (это была правда, но не вся), а я купил книжку в магазине, в книжном, который от нашего дома через три остановки. Мама мне, кажется, поверила, но вечером я разревелся и честно во всем признался. Никогда мне не было так стыдно, так противно, как тогда. С той поры я ненавижу оружие. Никакое… А книжку я отдал одному мальчишке.
А еще… Да, было и еще. Тоже плохое. Примерно тогда же, тем же летом, когда я стащил капитал. Или нет, раньше. Да, точно, это было пораньше на год-полтора.
Мы тогда с мальчишками задумали мстить Иванычу — нашему соседу. Этот самый Иваныч, на наш взгляд, был самым вредным человеком на свете, потому что отовсюду нас гонял. Иногда мы бегали под его окнами (он жил на первом этаже) и кричали, смеялись, в общем, вели себя, как обыкновенные мальчишки, которые увлечены игрой. Иваныч не понимал нашей радости, и наше веселье разделить не собирался, скорее наоборот. Он высовывался из окна и кричал, чтобы мы шли играть куда-нибудь подальше. Мы ужасно обижались — не знали, что Иваныч на самом деле нездоров, ему нужен был покой и отдых, а не крики обнаглевших пацанов за окнами. Не знали. И прятали затаившуюся обиду. А иногда мы забирались на яблони, таскали с них противные кислые яблоки, чтобы этими яблоками играть в войну — обстреливать друг друга. А когда запасались трофеями, Иваныч ходил под яблоней и орал, что мы свиньи, эгоисты, только о себе думаем, и так далее. Иногда он даже замахивался на нас своей палкой. Он, когда ходил, все время опирался на нее, потому что хромал. Мы этим часто пользовались: с яблонь прыгали в кусты и быстро убегали. Разве мог старый Иваныч догнать нас? Мы, как правило, его не боялись и не слушали, так что все его угрозы, запугивания и обзывания я тут привести не могу. Потом мама объяснила мне, что эти яблони, оказывается, сажал когда-то сам Иваныч. Но тогда мы с мальчишками этого тоже не знали. Да если бы и знали, все равно лазали бы.
А еще мы поджигали тополиный пух — просто так, ради прикола. Иваныч, если замечал нас за этим делом, обещал рассказать все нашим родителям. Иногда и правда рассказывал. Однажды рассказал и про меня. Помню, отчим тогда так на меня кричал, говорил, что если у меня есть зажигалка, то я непременно начну курить, удивительно, что не курю еще сейчас. А Глеб тогда за меня вступился. Глеб тогда был такой же, как я. Зажигалку у меня, естественно, конфисковали. А на Иваныча я обиделся крепко и сказал мальчишкам, что пора его проучить. Те были со мной полностью согласны. Мы решили запугать соседа: сначала бросили ему в почтовый ящик записку с таким вот веселеньким призывом 'Берегись!'. Иваныч, кажется, не испугался. Тогда Владик Смирнов придумал сделать самодельную бомбу. Из пивной банки, будильника и чего-то еще. В принципе безопасную, но пугающую. Бомба была готова скоро. Мы дружно приклеили ее к выхлопной трубе 'запорожца' Иваныча.
А вечером был скандал. Иваныч не поленился сбегать ко всем нашим родителям и все им рассказать. Что он 'устал терпеть выходки этих рецидивистов, по которым колония плачет, что когда они бросали мне в ящик записки недвусмысленного содержания, это еще было туда-сюда, но это уже переходит все границы!'. Кстати, неправда. Мы всего лишь одну записку бросили. Но мои родители (а вернее, отчим) посчитали, что это неважно. Я три дня просидел взаперти, на улице показываться мне было ни в коем случае нельзя. Это летом, в такую погоду!
Короче, когда мой 'срок' наконец закончился, когда я его терпеливо отсидел, я, не медля ни секунды, пошел к окнам Иваныча и бросил в одно из них камень. От души бросил. Вот это был фейерверк! Стекла брызнули, как фонтан, даже как гейзер, я и не думал, что будет такое зрелище.
