одном случае — если бы в его дневнике за год были все пятерки.
— Ты же не выходил… — попытался понять мальчик. Я засмеялся. Из удивленного его лицо стало жалостным.
— Конечно, не выходил, — кивнул я и помахал перед братом и сестрой насосом. Маленький шланг забавно затрепыхался. — Я же говорил, что могу оказаться где угодно, если захочу. Вот возьму и захочу оказаться у вас дома! Вам еще полчаса плюхать, а я уже там буду!
— Я тебе буду, — притворно пригрозил мне Пальма. Я улыбнулся, взял шланг в рот, стал качать насос и раздувать щеки, будто надуваюсь. Потом я выплюнул шнур и, сдувшись, захохотал. Вместе с Пальмой и Юлькой.
Велосипед одиноко стоял на балконе. Я машинально отметил, какой он пустой. Балкон, конечно, а не велосипед. Мама позавидовала бы такой чистоте и свободному пространству. Я дернул звоночек на руле, он весело динькнул, будто говорил: 'Ну сколько можно мне стоять здесь без дела? Пойдем!'.
— Хорошая машина, — одобрил я. — Вовсе не развалюха.
Пальма пожал плечами.
— Я все равно на нем кататься не буду.
— Будешь, — распорядилась сестра. — Как миленький.
— Куда ты денешься, — согласился я.
— А у меня что, вообще права голоса нет? Так, да?
Мы с Юлькой дружно закивали. Пальма, притворившись обиженным, буркнул:
— Ну и целуйтесь там, со своим великом. Сами его с балкона на улицу вытаскивайте. А мне все равно… я все равно кататься не буду… У меня колени выше руля поднимаются.
— У меня же не поднимаются! — вспыхнула Юлька. — Давай тащи!
Пальма взял велосипед за руль и покатил с балкона.
— Ты — другое дело… Ты — малолетка.
Юлька закатила глаза. Я постарался не рассмеяться.
— Постой, — сказал я, улыбаясь, мальчику. — Не будем же мы его на улице во дворе накачивать? Я давай сначала накачаю, а потом пойдем.
— Подумаешь… Я сам накачаю. Чтобы некоторые вредные особы не говорили потом, что у них нет братьев.
— Пфы, — фыркнула девочка. А я взял насос.
— И все-таки я сам.
Пальма уступил. Я открутил ниппель, прикрутил шланг и стал качать воздух: быстро, чтобы он не успевал выходить. Я качал долго, даже вспотел. Но останавливаться нельзя было — если бы я перестал, весь воздух бы вышел.
Скоро я закончил. Открутил насос и быстро завинтил клапан. Колесо было тугое, а я — красный и вспотевший. Пальма хотел отобрать у меня насос, но я не позволил.
— Да давай его сюда. Все честно — одно колесо — я, другое — ты! Ну, Март!
— Не. — Я вытер взмокший лоб. — Не дам. Еще, чего доброго, снова в обморок хряпнешься…
Юлька пристально посмотрела на меня. Я прямо спиной почувствовал, как она на меня смотрит. Пальма приподнял густые светлые брови.
— Ты опять, да? — повернулась Юлька к Пальме. Ты же обещал, что будешь говорить. Пальм, ну что ты, а? Вчера… а теперь сегодня…
Пальма молчал. Он посмотрел на накачанное колесо, на меня, откусил заусенец на большом пальце, а потом хмыкнул. Растрепал и без того торчащие пряди.
— Юль, слушай, давай не будем снова? Мы уже не раз об этом говорили. Это моя проблема. Ясно?
— Так и моя тоже, дурак.
Я отвел глаза. Не мог я на них смотреть. Это было как-то… как в кино. В какой-нибудь драме. Я терпеть не могу драмы.
Но сейчас все было по-настоящему. Не в кино. Еще хуже, чем со мной. Ну почему все так несправедливо? Разве должны умирать те, кто не дожил еще до своего четырнадцатого или пятнадцатого дня рождения? Разве это правильно?
Я бросил насос на пол. Больше всего мне хотелось сейчас разбить его об асфальт.
Кататься мы, конечно, не поехали. Даже не накачали второе колесо. Было как-то никак. Не грустно, не обидно, но и не хорошо. Именно никак. Мы вообще никуда не пошли. Я сидел и смотрел в окно: там в песочнице играли ребята. Так же, как когда-то возились там мы. Я не вспоминал, нет. Какое там — мне кажется, я тогда вообще ничего не соображал. Просто наблюдал за ними — это мне было интересно. Юлька пыталась решить алгебру. Я не смотрел на нее, но хорошо слышал, как она пыхтит, пробираясь сквозь все эти синусы, косинусы, тангенсы и прочую не поддающуюся здоровым мозгам дрянь. Она, наконец, не выдержала: психанула и взяла решебник. Пальма читал параграф из учебника биологии за восьмой класс. Я хорошо знал эту книжку — помнил до последней картинки. 'Биология; Человек', вот так она называлась. Человек-то человек, а практические работы мы делали с какими-то мятликами и коноплей…
Я лег спать в девять часов. Честное слово. Так погано было на душе, что не хотелось ничего. Спать не хотелось тоже, но я лег назло себе. И назло всем. Лег с твердой мыслью, что загляну завтра к маме. Завтра уже среда, значит, будет уже шесть дней… За шесть дней ее могли и выписать. Могли ведь?
Я ворочался на матраце. Мне было жарко и противно. Я попробовал считать овец. Но овцы не считались: они были слишком неудобные. И еще я не знал, куда их девать в таком количестве. Они не скакали у меня перед глазами, а толпились хаотичной кучей. Скоро их набилось целое стадо. Или как там у них называется? Отара? Клин? Табун? Я сбросил одеяло и тихо зарычал. Мне было все равно, как называется коллективное общество овец, просто такой же беспорядочной грудой на меня навалились все тревоги и грустные мысли.
Ночью выползают все страхи. Они выползают из-за всех щелей, а потом собираются вокруг тебя и шепчут что-то такое жуткое, что хочется с головой накрыться одеялом.
Я накрываться не стал. Мне было жарко, и этого того не стоило. Я решил не думать о плохом (о себе, о том, что может случиться с мамой, о Пальме) и стал снова считать овец. А потом вспомнил стишок. Про овец и одного пацана…
Я не помню, откуда это. Кажется, Глеб рассказал. Дальше, по-моему, еще было, но я не помню. Только это маленькое четверостишие запомнил, и все.
У меня овец набралось, наверное, больше тысячи. Но спать не хотелось. Тот мальчишка, из стишка, по-моему, тоже не стал спать — он, кажется, пошел на балкон дышать свежим воздухом. И на звезды смотреть. Про звезды там точно было, я помню.
Я вспомнил, как отводил к Шмелеву черную овчарку и как увидел тогда небо, все в звездах. Это было ну просто необыкновенно красиво. Но я не смогу описать, я просто не найду таких слов. А может и нет их, таких слов, нет вовсе.
Я как наяву почувствовал прохладу той недавней субботней ночи. Мне тогда было неуютно и страшно. Пока я не посмотрел наверх.
Но почему? Разве раньше меня так волновали звезды? Никогда. Они были мне безразличны. То есть,
