— И ничего не оставили? Ни записки, ничего?
— Ничего, Март…
Жаль. Я вздохнул и ушел.
Куда могли уехать Пальма и Юлька? В Москву или Петербург… Но ведь раз я вернул время назад, то денег у Пальмы больше нет… Значит, все зря.
Может быть, они достали деньги сами? А может, Пальме сделают бесплатную операцию? Я даже позвонить им не могу. Мобильного телефона у них теперь тоже нет.
Я вышел из подъезда, облокотился на холодную бетонную стенку и стал рассматривать проходивших мимо людей.
Все они были живые. Догадывались ли они, как они счастливы? Я не знаю. Я бы точно не хотел бы пережить все это снова.
По ночам я часто не могу заснуть. Боюсь спать. Порой рвутся слезы. Иногда я их и сдерживаю. А иногда переворачиваюсь лицом в подушку. Глеб тоже не спит, когда я плачу. Но он ничего не говорит мне.
Я недавно рассказал ему… только ему. 'Не хочешь — не верь', — добавил я тогда. Он поверил. Встал с кровати и долго смотрел в окно.
А когда я засыпаю — мне снится такое, что и подумать сейчас страшно. Хотя я все это пережил, чего мне, казалось бы, бояться. Но все-таки страшно. Тогда я просыпаюсь и смотрю в потолок. Вспоминаю все, что было.
Сколько я еще буду это терпеть?
Буду приходить к Пальме и Юльке каждый день. Приедут же они когда-нибудь.
Через две недели после аварии мне разрешили вернуться в школу. Я, одетый в новый строгий костюм, с гипсом на левой руке (жаль, что не на правой, можно было бы не писать месяца два) появился в дверях нашего кабинета. Лебедев, Антонов и Старостин бросились ко мне, а класснуха улыбнулась и обняла меня, представляете? Здорово так было. Я переходил из рук в руки, и все мне радовались, будто не видели меня целый год.
Все, кроме одного. Мы повстречались глазами. Я даже отшатнулся — Герасимов посмотрел на меня так, будто видит меня насквозь.
Но я его не боюсь. Я его ненавижу. Когда рука срастется, я сломаю ее снова. Сломаю об его поганую рожу.
Он криво улыбнулся, будто говорил: 'я все про тебя знаю'. И я улыбнулся тоже. Я его не боюсь. Я видел вещи и пострашнее. Я прыгал с крыши, кидался под колеса, ходил на кладбище на свою собственную могилу. Нет, Герасимов, тебя я больше не боюсь. Теперь ты будешь меня бояться.
Третьего июня мне исполнилось четырнадцать. Я никого не стал приглашать. Весь день я ездил по городу на новеньком 'Фишере', велосипеде с фляжкой. Велик мне отчим подарил. А мама даже не знала, что он собирался. Она его чуть не убила — этот велосипед стоит почти как настоящая машина. А он только смеялся.
Но настоящую мне не надо. Я их ненавижу.
На багажнике я прокатил знакомого Семку Котова. Мы съездили на речку, как в прошлом году. Семка даже хотел окунуться, но я ему не позволил. Еле подхватил за подол рубашки.
— Хорошая у тебя машина, — немного завистливо сказал Семка.
— Бери, катайся, если хочешь, — разрешил я. — Я могу тебе его дать.
— А тебе не жалко? Тебе же его только сегодня подарили.
— Не жалко. Не кататься же мне одному, верно?
— А на сколько?
— Да хоть на сколько… Пока Пальма и Юлька не приедут.
Ну почему они так долго не приезжают?!
— Блин, — услышал я где-то далеко. — Ну ты специально меня щекочешь, да? Хочешь, чтобы я навернулся, да?
— Будешь возникать — пешком пойдешь.
К пляжу выехал старый побитый 'Школьник'. Я бросил свой 'Фишер' и помчался к нему.
— Я так и думал, — сказал Пальма. — Ты так рвался сюда съездить. С днем рождения, кстати!
— Тебя не узнать! Ты так вырос, — улыбнулась Юлька. — За уши тебя сегодня тянули, да?
— Мама тянула… Да ладно тебе, месяц всего прошел, — смутился я и тоже улыбнулся.
Ночью мне снился сон. Странный сон. Я стоял у дороги и ждал 'девятку'. Ждал долго. Наверное, неделю стоял неподвижно, как камень. Я не дышал и не двигался… И вообще казалось, что все вокруг замерло, и нет ничего — ни пространства, ни времени, есть только я и глупое, никчемное ожидание…
Я вздрогнул. Кто-то подошел ко мне и взял за руку. Двойник.
— Привет, — сказал он. — Что стоишь, все уже…
— Что — все?
— Теперь уже ничего не изменишь… Но все правильно. Страшно было?
Я задумался.
— Когда надо было прыгать?
— Ну да.
Я снова задумался.
— Я не помню, — честно сказал я. — Не было. Жалко было.
— Себя?
— Всех… И себя тоже. Зачем ты спрашиваешь? Мы же с тобой одно целое. Ты же и так знаешь все.
— Не все… А ты хочешь узнать все?
— О чем ты?
— Обо всем. Вообще. Как такое все могло случиться.
Я покачал головой.
— Я и так понял. Мы же пообещали друг другу не забывать. И не забыли.
— Не совсем так. График с Наташкой ничего такого не обещали, а тоже все помнят. И бабушка Пальмы с Юлькой тоже все помнит. Все… что видела.
— А она знает, что Пальму избили?
— Нет. Ей же никто не позвонил из больницы. Юлька-то думала, что она на даче, верно? И никто ей не сообщил.
— Это даже хорошо. Только непонятно, почему у меня осталась 'Калифорния', а у Пальмы — мой рюкзак с миллионом.
— Без ошибок в таких случаях не бывает. Всегда какие-то накладки выходят. Время — оно капризное. С ним вообще-то нельзя так шутить, как это сделал ты. Оно этого не любит. И часто откалывает вот такие номера. Что-то накладывается на другое, и получается какая-нибудь фигня… Один мужик вот так вот умер — его тоже машина сбила, грузовик — так у него еще круче получилось. У него на кладбище могила так и осталась.
Я содрогнулся.
— Так бывает?
— По-всякому бывает. А у нас вон как классно вышло. Ты как вообще? Держишься?
— Держусь… Я думал, мне все это приснилось, как ты сейчас…
Двойник улыбнулся. Так красиво. Никогда бы не подумал, что я так красиво улыбаюсь.
— Ты что же, думаешь, я тебе снюсь?
— А… как же?
Он засмеялся и покачал головой.
— Ну, спи… Спящая красавица…
