Я понял, что надо что-то сделать. А что? Блин, эта гробовая тишина точно не к добру. Я подошел к доске и взял мел.
'Все в порядке и никто не в чем не виноват. Я сам только. Кот', — написал я.
— Ни фига себе, — пробурчал Лебедев. — Кот, ты че, здесь, что ли?
'Здесь, еще как здесь', — подумал я. Но писать ничего не стал.
— Кот! — закричал Лебедев, — Напиши что-нибудь, если слышишь!
Все смотрели на доску, как завороженные. Я ничего писать не стал. Не хотелось. Хотелось умереть. По-настоящему. Не так как я.
Минут пять все сидели молча.
— Может, это шутка? — неуверенно сказал Герасимов. Он был страшно бледный. Может, думал, что пришло его возмездие? А хорошо бы напугать его так, чтобы он запомнил.
Я снова взял мелик. Хотелось написать что-нибудь такое, чтобы Герасимов хлопнулся в обморок. Ну, или, в крайнем случае, надул в штаны.
Я повертел мел в руках. Со стороны, это, наверное, интересно смотрится. Меня не видно, а мел крутится. Интересно и страшно. Я задумался. Придумал.
'Нет Герасимов. Это не шутка. Превет тебе от того кота, вспомнил? От рыжево. Я тебя за него избил тогда. Он знаешь как на тебя жалавался? Велел передать что вы с ним еще встретитесь. Так что проси у него прощение'.
Герасимов закашлялся. Он оказался крепким орешком. Не грохнулся в обморок и даже не намочил штаны. Ну и ладно. Этот кот ему до конца жизни теперь сниться будет. И я тоже, еще один Кот. Прикол! Может, это и слишком жестоко, но с такими, как он, иначе нельзя. Это я давно понял. Так что мне его нисколечко не жалко.
— Чего? — не поняла Алиханова. — Какого еще кота? От Марта? Тогда почему от рыжего? Он черный…
— Да не от Марта, — объяснил Лебедев. — От нашего школьного кота. Помнишь? Мурыч, кажется, его звали. Это Леха его замочил.
— Как замочил?
— А что, не знаешь, как мочат?
Я слушал их без особого интереса. Пускай спорят, вспоминают, рассуждают. Только без меня. Я посмотрел на Ольгу Алексеевну. У нее, по-моему, пропал дар речи. Она смотрела на мои каракули и в вполуха слушала Лебедева и Алиханову. Вдруг лицо у нее прояснилось, она резко обернулась к Лебедеву и громко спросила:
— Значит, за кота?
— Что — за кота? — не понял Лебедев.
— Март дрался из-за кота?
— Ольга Алексеевна, — хмыкнул мой сосед по парте, — Да Кот почти каждый день дрался с этим придур… Герасимовым…
— Поговори тут, — перебил Леха.
— …И за кота дрался тоже, — закончил Лебедев. — И не только.
— Герасимов, встань, — сказала вдруг класснуха. Я прищурился. Интересно.
— А че такое? — недовольно встал Герасимов.
— А ниче, — совершенно непедагогично ответила Ольга Алексеевна. — Из-за чего вы подрались вчера с Мартом?
— Вспомнила, — шепотом пробурчал Лебедев. Я слышал только потому, что только что уселся рядом. Как в старые добрые времена.
Герасимов молчал. Еще бы. А что тут скажешь?
— Он первый начал, — сказал он наконец.
— А я не спрашиваю, кто начал. Я спрашиваю, по какому поводу тебя ударил Кот.
— Март, напиши! — сказала вдруг Алиханова. Я нахмурился. Нет, не хотелось доносить на этого кретина. Еще вчера я бы сделал это с удовольствием, а сейчас… Почему-то мне совсем этого не хотелось. Тем более, что у него сейчас, кажется, инфаркт будет. И инсульт. И еще что-нибудь такое, я точно был уверен. Я вздохнул.
А Герасимов молчал. Я бы на его месте тоже молчал. Какое счастье, что я не на его месте. Хотя…
— Не скажешь, Герасимов? Ладно. И так все понятно. Идите домой, все.
Герасимов со своего места сорвался, как бешеный. А Лебедев ушел последним. Странно. Он так за меня заступался. А ведь мы с ним никогда не были друзьями. Просто не замечали друг друга. И снова мне стало жалко, что я не подружился с еще одним хорошим человеком. Всегда я так.
Я посмотрел на свою надпись. Интересно, сколько я ошибок в ней наделал? А ведь можно и попросить Ольгу Алексеевну их исправить. Наверное, умрет со смеху. Я совсем уж было собрался написать на доске свою просьбу, но нацарапал совсем другое:
'Ольга Алексеевна что такое кардиология?'
— написал я. Она обернулась на цоканье пишущего мела. Видок у нее был так себе.
— Март, это правда ты пишешь? Но ведь так не бывает. Ведь не бывает. Как же ты теперь? Ты прости меня. Я же не знала, что ты из-за чего-то дерешься. Из-за чего-то такого… Думала, просто так, отношения выясняете. Прости, Март. Ради Бога, прости!
Мне даже неудобно стало. Честное слово, такого я никак не ожидал. Мне только и надо было, что узнать про кардиологию. А она вдруг извиняться кинулась.
— Кардиология — это раздел медицины, изучающий болезни сердца. Пороки, инфаркты, — объяснила она.
Я пошатнулся. Инфаркты.
Я опять стал задыхаться, как тогда, в больнице. Я распахнул дверь и кинулся на улицу. На охранника я даже не посмотрел. Никаких камер, кстати, уже не было. Уехали.
Я вдохнул свежий воздух. Стало полегче. Я подышал минут пять как следует, а потом медленно побрел куда-нибудь.
Противно было до ужаса. Мимо меня шли люди. Живые, настоящие люди. Не то что я. Я шел и ненавидел их. Их и себя. Сколько из-за меня бед случилось! Мама в больнице с инфарктом. Отчим тоже волнуется, правда не за меня, а за маму, но это не важно. Ольга Алексеевна и шофер 'девятки' крупно влипли. Интересно, где сейчас водитель? Хочется верить, что ему светит не очень большой срок. Черт, он ведь совсем не виноват!
А еще было очень жаль тетю Валю. Последнее время я бывал у нее не так часто, как раньше. Но все- таки заходил. Как она мне радовалась!
Какой же я придурок. Я себя ненавижу.
Далеко от школы я не ушел. Я думал пойти домой, но мне не хотелось никого видеть. Даже Глеба. А отчима тем более. Я отошел метров на пятьдесят и сел где-то в кустах. Земля была мокрая, и я сразу испортил брюки. Да только какая разница? Я могу вообще раздеться и ходить нагишом. Никто слова не скажет. С одной стороны, это прикольно. Я на самом деле могу делать все, что захочу.
Но почему-то я хочу только одного. Чтобы все было, как раньше.
Даже поговорить не с кем. Я могу переписываться с кем угодно, но такое средство общения мне почему-то не нравится. Как будто переписываешься с людьми из разных миров. Ты с того света, а они — с этого…
Именно это я и чувствовал, когда писал записки Гитлерше, Герасимову и класснухе. Это страшно. Не хочется мне такого общения. Особенно плохо было, когда Ольга Алексеевна сказала, что так не бывает. Конечно, не бывает. Кто же говорит, что бывает.
Но почему тогда, черт возьми, я сейчас мыкаюсь по кустам? Почему не порхаю бабочкой или хотя бы ползаю несчастной амебой, как предсказывали некоторые? А вернее, я сам? Бред это переселение душ! И про очередь к воротам ада я тоже зря думал. Ничего такого и в помине нету. А жаль, честное слово. Там бы хоть поговорить нормально можно было бы. А сейчас что?
А главное — непонятно. Все непонятно.
