– С кем это ты пришёл?
Расстрига замялся. Наконец решился, наклонился к его уху, объяснил заговорщически.
– На печатном дворе служит. Небольшой труд о совести и власти готовлю. Так он знает с кем свести, чтоб разрешение получить и дёшево напечатать. Знакомый его как будто и деньгами на издание помочь может.
– На печатном дворе, говоришь?
Он уставился на безобразно приплюснутый нос Плосконоса, начиная того раздражать откровенно неприязненным взглядом.
– Ну что уставился? – наконец прорвало Плосконоса, и в его надтреснутом голосе прозвучала угроза; она предательски выдала подлинное нутро волка, который прикидывался овцой.
Ему как будто стало наплевать на удивление Расстриги. Напрягшись, наморщив лоб, он пытался вспомнить, где мог пересечься на своём извилистом жизненном пути с продолжающим дерзко смотреть на него незнакомцем, который, казалось, хорошо знал его. Он улавливал в воспоминаниях неприятные впечатления, однако впечатления эти были смутными и ничего ему не говорили. Расстрига догадался, что Удача ищет ссоры, забеспокоился, вмешался:
– Да зачем вам ссориться?..
Не слушая его увещеваний, Удача наклонился в сторону Плосконоса.
– Ложь про печатный двор, – отчётливо сказал он, как если бы точно знал, что говорил. И напомнил, что было понятно им двоим, но звучало бессмыслицей невольным свидетелям за столом: – У подлого шакала были золотые монеты в красном бархатном кошеле с белым орлом. Полученные за обещание вонзить нож в спину царского разведчика, который мешал шведскому сановнику и одному боярину. – Он ощерился в издевательской насмешке и продолжил, старым знакомым подмигнув насторожившемуся Плосконосу: – Но не воспользоваться шакалу золотом. А?
Злоба исказила лицо Плосконоса. Он вскочил, толкнул животом длинный стол, а икрами ног лавку, так что сидящие вокруг, каждый по своему, выразили недовольство, отвлеклись от еды и питья.
– Ты?! – прохрипел он в ярости и выхватил скрытый одеждой узкий четырёхгранный нож.
Сразу же броситься на Удачу ему помешал сосед немец из наёмников, успевший намертво, словно клещами, обхватить сзади его правый локоть. Плосконос с резкого поворота, ударом другого локтя разбил немцу нос, оттолкнул его спиной, но немец оказался упрямым, падая на приятелей иноземцев, не ослабил хватки, повалил с собой.
– Москва – Третий Рим! – монах за другим столом вдруг вскинул на шум ругани и возни тел сморенную хмелем патлатую голову и звучно трахнул кружкой о блюдо.
– Он доносчик Морозова! – объясняя Расстриге, спокойно показал Удача на Плосконоса. И, как ни в чём не бывало, опустился на своё место.
– Доноситель Морозова! – отозвался кто-то услышавший его пронзительно высоким, полным ненависти выкриком.
На Плосконоса навалились одни, за него вступились другие, и грохот опрокинутых стола и лавок смешался с топотом сапог по другим столам, звоном и треском бросаемых кружек, блюд, деревянных ложек, криками торжества и проклятий, которые сопровождали падение тел, удары кулаков и всем, чем придётся. Выбежав из поварской с деревянной, для смягчения ударов обмотанной свиной кожей дубинкой хозяин харчевни в сопровождении вышибалы, увальня с пудовыми кулачищами, ворвались в гущу дерущихся, чтобы разнять их. Но сами оказались поглощёнными всеобщей потасовкой, словно лодка бурлящим водоворотом. Казалось, только Удача не принимал в этом участия. Он сидел в углу и сумрачно пережёвывал, что с блюда на коленях отщипывал от курицы и отправлял в рот. Время от времени он вяло отпихивал падающих к нему, отступающих, как если бы происходящее в зале ему досаждало и только.
С подбитым глазом, в разодранной рубахе и с одним серым рукавом на руке, который только и остался от сорванного в драке кафтана, Плосконос вылетел на четвереньки за дверной порог, там получил под зад несколько пинков, а пока поднимался на улицу, в него щедро летели кости и объедки. Оказавшись снаружи окна харчевни, он зло сплюнул на стекло розовой слюной, отёр ладонью разбитые в кровь губы и, отступая, налетел на белобрысого худого парня, который застыл с разинутым ртом.
– Что уставился? – хрипло рявкнул Плосконос и грубо оттолкнул парня в сторону.
Поддев носком сапога истерично лающую дворнягу, он направился прочь, дрожа от желания и намерения люто отомстить Удаче, на ходу сжимая-разжимая пальцы, сводимые непроизвольной судорогой от бешеной потребности вцепиться во вражье горло, чтобы разорвать его в одно мгновение.
9. Ночное убийство
Нехорошая выдалась ночь. Тревожная. То вдруг ясная, светлая, лунная, то вдруг густая темень накроет землю, мрачная и недобрая. Низкие облака хищными стаями плывут и плывут, спешат над Москвой; гонимые северным ветром, они будто высматривают на пути, где помочь преступлению и оставить по себе злую память. Предместья, слободы, бессчётные улицы обезлюдели, притихли, всё живое попряталось по неприступным домам за крепкими частоколами заборов. Даже псы не смеют подать голос без крайней в том нужды.
Казалось, только разбойники могут решаться в такое время появиться на улицах Зарядья. Тихо вошедшая в небольшую спальню и постоявшая в ней девушка замерла, когда заметила мелькнувшую от забора через подворье тень, на которую не залаяли собаки. Она хотела скорее уйти из гостевой спаленки с уже неделю заправленной кроватью Удачи и не могла. Тело горело от неизъяснимого и невыносимого волнения, которое, как чарами, напустила на неё ночь и привлекла сюда непонятно зачем. Стоило прорехе в скоро плывущих тучах пропустить яркий лунный свет, как снаружи стали видны две ладони, которые показались снизу и ухватились за откос за окном. Дарья на непослушных вдруг ногах отступила, прижалась спиной к стене возле двери, но не издала ни звука. Ловкий мужчина подтянулся, толкнул и открыл створку окна. Потом со слабым шорохом перевалился через подоконник и гибко, точно змеёй, скользнул внутрь помещения и бесшумно встал. Он потянулся было за пистолетом и длинной шпагой, которые висели на гвоздях над кроватью, намереваясь забрать их, и неожиданно увидел девушку. Он как будто не поверил глазам. После секундного колебания, на цыпочках, словно кошка, неслышно приблизился, недоверчиво глянул в тёмные, широко раскрытые и лихорадочно блестящие очи.
– Ты чего? – спросил он очень тихо, пьяно пошатнулся и опёрся рукой о стену над её плечом.
Как в бреду не слыша вопроса и не видя его, Дарья прошептала одними губами:
– Не могу забыть ту ночь. Тебя могли тогда убить... За меня.
Он предупреждающе вскинул руку, прижал указательный палец к губам. Осторожно ступил к двери, сразу резко толкнул её, опрокинув снаружи на пол что-то неуклюжее. Тут же глянул в щель за косяк. Секретарь Нащокина, он же домашний учитель детей, на четвереньках скоро побежал прочь, жалобно замяукав:
– М-мяу! М-мяу!
Удача прикрыл дверь и вернулся к девушке.
– Поцелуй меня, – прошептала она.
Он прислушался к тишине в доме, затем хотел обнять её под плечами, но она непонятным образом выскользнула от него и шмыгнула за дверь, с шуршанием сарафана быстро удалилась. Постояв и растерянно тронув затылок, он махнул рукой, отказываясь ломать голову над странностями девятнадцатилетних девиц. Бесшумно вернулся к кровати, снял пистолет и шпагу в ножнах. Однако под влиянием растревоженных мыслей о девушке, которые устроили хоровод, вцепились в него как раки клещами, он вынуждено приостановился у окна, положил то, что забрал, на подоконник. Опершись о подоконник обеими руками, наморщил лоб и уставился во двор, словно всадник на распутье, читающий на придорожной глыбе, что же его ждёт на каждом из путей развилки.
