– Да, конечно, – согласилась она. Но голова её была занята другим. В мыслях она возвращалась к окружённым весельем бюргерским домикам за рекой, невольно пыталась угадать, что там происходит. – И всё же хотелось бы глянуть на него, – вымолвила она, направляясь к простенькому настенному зеркалу, по пути сняла с вешалки синий плащ с капюшоном, накинула его на плечи, осталась довольна отражению и опять повесила плащ на крючок. Затем присела у зеркальца, с пристальным любопытством всмотрелась в него, примеряясь, что нужно подправить в лице и причёске – Надо вызвать стражу. Я хочу сходить в город. То есть сделать то, чего так не хочет наш любезный посланник шведского правительства.
При последних её словах висящий у стены Вольдемар стал бесшумно подниматься по верёвке и проделывал это ловко и быстро, чёрным одеянием сливаясь с теменью в тени башни.
5. Неожиданное знакомство
Первым спускался каменными ступенями винтовой лестницы пожилой унтер-офицер, и, казалось, он опасался раздавить новыми и поскрипывающими сапогами некую случайно неосторожную мелкую живность. Был он поджарым и мог бы ступать живее, но за ним с достоинством знатной и решительно настроенной женщины следовала графиня, которая обеими руками приподнимала шуршащее платье под шерстяным плащом. Она словно не замечала, что за ней неотступно перешагивал со ступени на ступень полный иезуит. Их, как духи замка, неотрывно сопровождали неясные тени, которые отбрасывались на стены дрожащим светом бронзового светильника в руке унтер-офицера. Спустившись к узкому проходу, он свернул под его свод, и графине пришлось позаботиться об осторожности, не касаться шершавых стен дорогой одеждой. Они очутились в коротком коридоре с единственной дверью. Толстая дверь была прикрыта, но не плотно, и за нею слышался негромкий разговор трёх мужчин. Графиня сделала вид, что выронила платок, и пока понимающий цели её поступков ксендз искал платок в темноте, задерживала унтер-офицера, чтобы получить возможность услышать как можно больше.
– ...Часовой уверяет, его кто-то ударил и он потерял сознание, – послышался голос дежурного офицера.
– Но как этот кто-то мог оказаться на смотровой площадке, и что ему там было делать? – возразил ему комендант. – И куда он после этого исчез?
– Часовой даже не в состоянии объяснить, куда получил удар, – презрительным замечанием поддержал его третий голос молодого мужчины, и, кому он принадлежал, графиня не знала. – Он из новобранцев. Возможно, переутомление, или голова закружилась от высоты. Сильно пошатнулся, вот и ударился о стену.
– Хорошо, – сказал полковник. – Смените его. А утром осмотрите тщательным образом всю площадку.
Тень недовольства промелькнула по его лицу, когда при появлении в дверях польской графини он догадался, что она слышала последнюю часть обсуждения странного происшествия. Однако поднялся со стула уже любезным хозяином.
– Вы оставили меня без горничной, полковник, – направляясь к столу, проговорила женщина с милым упрёком. Она небрежным взглядом оценила хорошо сложенного темноволосого офицера, кто и был неизвестным ей третьим участником летучего совещания, угадав в нём адъютанта и помощника коменданта крепости. – Теперь хотите оставить без развлечений? Я что, пленница? Наши короли начали войну?
– О, что вы, графиня! Конечно же нет, – любезно отозвался комендант, не находя лучшего ответа. – И я не заслужил ни одного из этих упрёков. Мною движет только забота о вас. Что вам делать в городе? Пьяные мужланы всю ночь будут горланить, не дадут вам отдохнуть с дороги. А здесь тихо и спокойно.
– Полковник, – мило возразила женщина, – вы, наверно, давно не путешествовали в карете. Это ужасно долго и скучно. И я не усну, зная, что рядом весёлое зрелище. Я обязательно хочу посмотреть, как веселятся шведские бюргеры. Но если уж вы так заботливы и печётесь обо мне, пошлите со мной одного из ваших офицеров. Только кавалера, пожалуйста. Мне надоели солдафоны, – последнее слово она произнесла с откровенным намёком. – Мне хотелось бы сохранить только приятные воспоминания о вашем гостеприимстве, чтобы я могла с удовольствием рассказывать о нём при дворах Европы.
И она очаровательно улыбнулась, не скрывая удовлетворения от того, что загнала его в угол, из которого ему некуда деться. Коменданту ничего не оставалось, как чертыхаться про себя, а внешне склонить голову в готовности исполнить любую её просьбу. Прежде чем он опять глянул на неё, полька указала на темноволосого офицера.
– Пусть ваш адъютант возьмёт на себя часть ваших забот обо мне. Я не против, если он покажет мне праздничную Нарву.
Небольшая плоскодонка речного перевозчика ткнулась в городской берег, под её носом зашуршал подминаемый деревянным дном песок. Первым из лодки выбрался адъютант полковника, а затем, опираясь на поданную им руку, спрыгнула женщина в синей маске и в синем плаще поверх вишнёвого платья.
– Вы единственный кавалер в этом захолустье, – похвалила она адъютанта оживлённым до легкомыслия голосом и подхватила спутника под локоть.
– Я служил в Париже.
– Вот как? Так вы из наёмников? – проговорила она, многообещающе воркуя. – Потом мне обязательно расскажите, что вам довелось увидеть и где побывать. Это должно быть очень интересно.
Пологим берегом они поднялись к тёмным домикам бюргеров со средним достатком, улочкой направились к беспорядочно перемещаемым факельным огням, к нарастающему с приближением к городскому центру шуму хмельного веселья. На площади, куда они вышли, хозяйничали бродячие артисты. Артисты эти представляли собой вечных странников, появлялись то в одном ганзейском городе, то в другом, и городские праздники обеспечивали им основной заработок. В Нарве к ним присоединились и русские скоморохи с прирученными медведями. Но горожане в своём веселье уже дошли до такого притупления чувств от множества впечатлений, что только зрелище с опасностью для жизни выступающего способно было оживить всеобщее любопытство. И графиня устремилась туда, где толпа увеличивалась и уплотнялась, а с помощью бесцеремонного спутника вскоре очутилась в первых рядах зрителей.
Обветренный и с не сходящим за зиму южным загаром, точно насквозь прокалённый южным солнцем, высокий казак с запорожским чубом, в белой рубахе и в красных шароварах, изобразил зверское, как у турка, лицо, разложил на перевёрнутой пустой бочке три длинных восточных кинжала. Чтобы показать их остроту, он один за другим вонзил их в пень, затем выдернул крайний справа и, подхватив в ногах кусок толстой кожи вепря, полоснул по нему. Остриё разрезало кожу, словно это был тонкий шёлк. Казак расправил широкие плечи и, как если бы увидел опасного и заклятого врага, пронзительно сверкнул чёрными глазами. Полная бюргерша в толпе слабо ахнула. Там, куда он направил такой кровожадный взор, шагах в десяти от него, стоял стройный и хорошо сложенный молодой человек с вьющимися каштановыми волосами. Он был в белоснежной рубашке, в тёмных штанах, заправленных в коричневые сафьяновые сапожки, а запястья схватывали кожаные, зашнурованные наручи с серебряными пластинами. Широко расставив ноги и скрестив на груди руки, он приковывал взгляды благодаря щиту за спиной, на котором были нарисованы в китайской манере трое оголённых по пояс раскосых мужчин, чьи напряжённые в изворотах тела пронзали боевые ножи. Рисунки подчёркивали созерцательную отрешённость молодого человека: она в полной мере выражалась в его глазах и отвлекала внимание от сильного упругого телосложения, которое угадывалось под одеждой.
Не только бюргерши и их взрослеющие дочки отметили привлекательность молодого человека. Откликаясь на растущее внимание и нетерпение зрителей, он как бы очнулся от поэтической задумчивости и отцепил от поясного ремня бамбуковую палку, через внутреннюю полость которой была продета узкая полоска кожи с привязанным на конце свинцовым грузом. Намотав свободный конец кожаной полоски на пальцы, он начал раскручивать палку перед собой и, благодаря свинцовому грузу, раскрутил так, что она
