– Кто старое помянет – тому глаз вон! – всей грудью объявил воевода для Разина и забрал послание из рук верного слуги. – Сам убедись, прощает царь твои разбойные дела отныне и вовеки веков. – Он как будто не замечал, что Разин нахмурился, и продолжил торжественным и высокопарным языком: – И не только прощает, но и награждает тебя разными отличиями. Среди прочих – младшим товариществом со мной на воеводстве, если перед всем народом города откажешься от связей с разбойниками и начнёшь судить их по поступкам, справедливо предавать суду и расправе.
Двусмысленность его речи была вызывающей, а требования были явно надуманными им самим и не приемлемыми для казачьего вождя, и Удача принял для себя окончательное решение, пробормотал под нос:
– Нет, не помощник мне воевода в исполнении данного поручения царя Алексея.
Разин без особой охоты принял от Прозоровского московское послание, развернул, бегло прочитал, остановился глазами на отдельных местах, перечитал их внимательнее. Затем сам, неторопливо свернул бумагу, небрежно отдал хозяину дома. Не всем понравилось такое поведение атамана, в котором сквозила дерзость в отношении к государевой службе, а значит, и высокомерие к местным представителям власти, и тягостная неприязнь тучей повисла над участниками застолья. Одного слова в хмельной несдержанности было достаточно, чтобы разразилась перебранка и драка. Не позволяя мужчинам так бездарно испортить своё видение целей пиршества, воеводша трижды звучно хлопнула в мягкие ладоши, одним этим разогнала напряжённость, и многие вздохнули с облегчением. Затем она вальяжно показала на дверь в поварскую. Та широко раскрылась, и сначала через порог шагнул один слуга в красной шёлковой рубахе, за ним другой, третий – все трое удерживая над плечами большое медное блюдо с крупным жареным красавцем осётром, украшенным зеленью, грибами и приправами. Митрополит Иосиф икнул и перекрестил рот с полными губами. После чего приклонился к Разину и похвалил, чтобы непременно слышала хозяйка дома:
– Повар их, на хитрости горазд, чёрт! – одобрил он. – Надкусишь кусочек, так царя, патриарха вспомнишь, и им не стыдно подать такое блюдо. Грозил я ему – прокляну, гореть будет в аду, если не скажет всех своих таинств приготовления красной рыбы...
– Только б посмел выдать, – раскраснелась от похвалы воеводша. – Я б его, предателя, в подвал засадила, на хлеб и воду!
Никто не обратил внимания на Удачу, который украдкой проследил за относящим царское послание седовласым безликим слугой, тихо встал из-за стола. Как будто по срочной нужде, он вышел за ним из столовой, всколыхнув языки трёх настенных свечей возле косяка. В передней главных жилых палат горели только два ночных светильника, маяками в полумраке указывая выход в освещённое факелами подворье. Почти вся домашняя прислуга обслуживала застолье, и, притаившись в углу, Удача был единственным свидетелем того, как пользующийся особым доверием воеводы слуга поднимается дубовой лестницей к спальным покоям своего господина. Придерживаясь наиболее тёмных мест, он последовал за ним, как вышедший на охоту тигр за дичью, которую нельзя вспугнуть даже малейшим подозрением на своё присутствие. Медленно, чтобы не скрипнули узкие ступени лестницы, поднялся к тьме прохода, которая поглотила слугу, и стал вдвойне осторожен. Из трёх дверей, какие угадывались в стенах, была приоткрыта лишь торцевая. А в щель между нею и косяком изливался бледный застылый отсвет голубоватого лунного сияния.
Он на цыпочках приблизился к щели и заглянул внутрь помещения. Единственное окно было распахнуто для проветривания спальни ночным свежим воздухом и пропускало снаружи длинную полосу лунного свечения, которая тянулась по напольному ковру до изножья широкой кровати. Рассеянного света было достаточно, чтобы различать изголовье постели, взбитую перину и высокие подушки, часть стены с укреплённым в ней золотистым подсвечником и слугу. Не подозревая, что за ним наблюдают, тот склонился за изголовье и достал ореховый ларец с овальной крышкой, за бронзовое кольцо открыл её. Уложив внутрь ларца свёрнутую бумагу, без промедления вернул его в потаённое место.
Удача метнулся назад, к лестнице, но внизу из подворья вошла девушка в сарафане. Мгновение выбирая, что предпринять, он глянул за лестницу, затем вверх и по-кошачьи мягко подпрыгнул, ухватился за потолочную балку. Упершись сапожком в соседнюю балку, завис, и висел так, пока слуга не прошёл под ним и не спустился, не ушёл в другую часть терема. После чего свесил ноги и бесшумно спрыгнул к проходу. Впотьмах надёжнее было двигаться по памяти, доверяясь больше ощущениям, чем глазам, и он быстро очутился у нужной двери, за ручку приоткрыл её и проскользнул в спальню. Расчётливо не теряя времени, сразу приблизился к изголовью кровати, нащупал в простенке ларец. Не доставая ларца, за кольцо приоткрыл крышку. Вынув самое верхнее письмо, закрыл её и в два шага отошёл к окну, в свете луны убедился, что в руке у него привезённое им послание царя. Спрятав бумагу под кафтан, вслушался в тишину за дверью. Напряжённый слух не отмечал за ней ни одного подозрительного звука или шороха, и он живо покинул спальню воеводы.
Спустившись лестницей в переднюю, он не стал возвращаться к шуму в столовой, а вышел в подворье, сопровождаемый приглушённым стенами громким выкриком воеводы:
– За здравие царя Алексея Михайловича!
– Много лет государю! – гулко, как протяжённый накат прибоя на берег, отозвались гости.
Среди восклицаний, Удача не расслышал голоса Разина и неодобрительно качнул головой. Во дворе не было ни слуг, ни сторожа. Он отвязал поводья своего гнедого аргамака, вывел его на улицу и там запрыгнул в седло. Переведя жеребца с шага на рысь, направился к Воскресенским воротам.
За стенами крепости, куда его выпустили охранники ворот, уже господствовали законы ночи. Он поскакал безлюдными мрачными улицами, нигде не встречая огней в домах, но город казался ему погружённым не столько в сон, сколько в тревожное ожидание чего-то важного, поворотного в судьбах всех жителей без исключения. За осиротелой без стрельцов заставой из прикрытого кустарниками оврага выехал тёмный всадник и погнался за ним. Удача позволил ему нагнать себя, и они безмолвно понеслись по дороге. Как и предыдущей ночью, они замедлили бег коней в виду прибрежного холма, не объезжая его, свернули к берегу реки. Однако в этот раз спешился только Удача. Антон же схватил поводья его аргамака и развернулся, чтобы без промедления возвращаться обратно.
Спрыгнув на кручу, Удача сбежал к заливчику с поваленными к воде деревьями и вскоре выплыл из его горловины на отрубе. Он работал коротким веслом с широкими замахами, подгоняя кусок старого дерева, как мог. Река была пустынна, на стенах островной крепости вновь не было дозорных часовых, и он уверенно подправлял отруб к рукаву, который охватывал сиротливо тихий остров справа. Подплыв к склонённым над речной гладью ивам, поднырнул под занавес их гибких тонких веток и, наскоро убедившись, что никто не поднимает тревоги, вылез на берег. Он вытянул корневой низ ствола к щетине травы и прикинул, что успел прибыть до полуночи. Он надеялся, что Разин пока ещё у воеводы и у него достаточно времени для разговора с княжной.
Но он ошибался.
Когда дворовый сторож торопливо прошел к воеводе и сообщил ему на ухо, что посланец царя вывел коня и уехал, князь тряхнул головой и, меняясь настроением, встал, с сожалением объявил о скорой полуночи и окончании в связи с этой причиной данного вечернего пиршества. В отличие от других сотрапезников, Разин поднялся из-за стола с заметным облегчением. В сопровождении воеводы он первым из гостей вышел на крыльцо и спустился в подворье к конюшне.
– Жаль, супруга после болезни не вполне оправилась, – сказал ему Прозоровский, когда они приостановились у кормушек возле аргамака казачьего вождя. – А то хоть до утра...
– Мне и так уже пора возвращаться, – оживляясь, прервал его Разин, сам начал затягивать подпруги.
– К персиянке? – с пониманием подмигнул воевода и хохотнул. – Показал бы свою красу-девицу? Говорят, дьявольски хороша. Или врут?
– Не врут, – неохотно вымолвил казачий вождь.
– А коль не врут, такую любовь-девицу нужно держать, как татары. Чтоб за высоким забором, без окон и без вторых дверей, – с хмельным намёком, точно знал что-то, сказал Прозоровский. – Мало ль молодцев, на чужое зариться. Ведь знаешь поговорку – в чужом саду всегда яблоки слаще.
Разину сказанное им не понравилось, он нахмурился и молча поднялся в седло. Воевода посерьёзнел, не отпуская удил, по-товарищески доверительно предупредил:
