– Смотри ж, Степан, мы теперь с тобой в сотоварищах должны быть. Доверять один другому. Значит, жду я тебя завтра на охоту, ты мне честным словом обещал, при многих свидетелях. Так не подведи. А уж я постараюсь, настоящую соколиную устрою тебе. У тебя же сокол в покровителях? Вот лучших соколов и возьмём. И на весь день. Так что ж, будешь?
– Буду, раз обещал, – отозвался Разин.
Легко, но настойчиво он потянул удила, высвободил их из руки воеводы. Пришпоренный аргамак после сытного отдыха разом сорвался с места, сильной рысью выбежал на улицу и со скорым перестуком копыт пронёс его к Воскресенским воротам. Никто не сопровождал атамана, пока он не приостановил коня у выхода из Белого города.
– Это я, – предупредил он стрелецкого десятника, который снял с крючка чадящую масляную лампу, нетвёрдым шагом вышел навстречу.
Под навесом у ворот двое рослых казаков оторвались от пьянки с дозорными стрельцами. Они без лишних слов поднялись с небольших бочек, обошли вокруг большой, оставляя на ней свои липовые кружки с недопитым вином, и вывели из тени навеса лошадей, забрались в сёдла. Пошатываясь, когда ступали по земле, верхом они сидели крепко, надёжно. Десятник и стрельцы в хмельном добродушии раскрыли ворота и приятельски махнули на прощание, выпустили их за атаманом в тёмный, какой-то тревожно мрачный посад. Улицы были заляпаны тенями домов и заборов, и, выбрав нужную, все трое скорой рысью проехали к длинной пристани, на первый взгляд такой же безлюдной, как и внешний город.
Вдоль пристани беспризорно и потеряно застыли многочисленные суда и судёнышки. Они походили на сбившееся в ряд стадо, которое видит последнюю надежду на защиту от хищников в своём главном стороже, расположившемся выше по реке, в стороне от них, где кормовой светильник помогал луне освещать высокую корму трёхмачтового «Орла». Всадники направились к тому светильнику, и когда подъезжали к кораблю, стали распознаваться боковые щиты, которые прикрывали обращённые к городу бойницы дюжины пушек. Другая дюжина пушек, как они знали, была нацелена на реку, готовая при необходимости расстрелять на ней всё, что без разрешения капитана поплывёт вверх или вниз по течению. Вооружённый тремя небольшими пушками атаманский струг Разина, который поджидал его в этом же месте, казался рядом с 'Орлом' хилым волчонком рядом с матёрым волкодавом. Сворачивая к нему, Разин вновь ощутил зависть к мощи боевого корабля.
Напротив струга он спешился, а оба казака сопровождения отправились с его аргамаком к недавно купленному им в посаде большому дому. Едва он поднялся на палубу, с размеренным постукиванием глухо зазвучал тихий барабан, и, как расколдованный его появлением и этими звуками, струг ожил, за минуту приготовленный к отплытию стал отрываться от края причала. Гребцы подстроились под неторопливый перестук обшитых кожей барабанных палок, вёсла растревожили сонную воду, и струг отплыл от берега, начал быстро набирать малую скорость хода. Из-за ночной прохлады Разин окончательно протрезвел и уже не мог оторвать взгляда от 'Орла'.
– К кораблю! – вполголоса распорядился он кормчему на рулевом весле.
Проходя между рядами гребцов к носовому возвышению, он пристально наблюдал за сближением с кормой 'Орла'. Там, у светильника, выделился облик дежурного офицера, возле него появился часовой с мушкетом и тлеющим жгутом. Оба напряжённо, но без беспокойства следили за приближением струга, который сверху казался дерзким карликом, самонадеянно подбирающимся к уснувшему великану.
– Кто плывёт? – для порядка негромко спросил дежурный офицер.
– Разин, – со спокойной уверенностью в праве на равные отношения отозвался казачий вождь.
Вопросов больше не задавалось. Когда струг, чтобы избежать столкновения, стал плавно заворачивать, Разин протянул руку, пальцами успел коснуться сбивки брёвен и, как будто ощутив всю силу корабля через это прикосновение, вздохнул с сожалением, отвернулся. Потом рассеяно уставился в лунную дорожку на реке.
– Стать псом царя на Хвалынском море? – чуть слышно отозвался он тяжёлым раздумьям о намёках царских людей на пример Ермака.
И повёл подбородком, словно почувствовал на шее хомут или ошейник с цепью.
В размышлениях о неотвратимом, как рок, выборе, к которому толкали чужие воли и обстоятельства, время бежало для него незаметно. И он вздрогнул, когда рассеянным взором распознал в удалении Заячий остров и крепость, которую 'Орёл' мог бы разнести несколькими залпами. С нарастающим смутным беспокойством он стал всматриваться вперёд и поёжился от дрожи, которая волной пробежала по спине от предчувствий близости конца беззаботному счастью с персиянкой. Он вдруг опять вздрогнул и напрягся, всмотрелся в Южную башню. Над ней, и точно, возник огонь лампы, прочертил движением слева направо и сверху вниз знак креста, затем повторил этот тайный знак тревоги.
– Эй! Живее на вёслах! – надтреснутым от волнения голосом прикрикнул он гребцам. А кормчему заметил: – Давай, прямо к берегу!
Вёсла зашлёпали по воде чаще, звонче, движение струга заметно ускорилось. У нижней оконечности широкого острова встречное течение не было таким вязким, как в удалении от него, и струг заспешил, уже самым быстрым ходом сближался с береговой отмелью. Покорное воле атамана судно зашелестело днищем и выскочило на песчаную отмель, при этом встряхнулось так, что недовольно заскрипело в разных местах. Разин устоял на ногах и первым спрыгнул на песок, бегом преодолел расстояние до лужайки и тропы к Южной башне. Осветив масляной лампой приоткрытый вход в башню, навстречу ему выступил советник Мансур. С замиранием сердца Разин остановился и с глазу на глаз поторопил его, грубо потребовал краткого ответа:
– Что случилось?
Язычок пламени в лампе испугано дёрнулся и погас, прижатый, словно задушенный, пальцами хазарина.
– У твоей княжны опять вчерашний посетитель, – чтобы слышал только атаман, сообщил он неприятную весть, голосом и лицом выразив ему сочувствие.
– Как? – с придыханием вырвалось у Разина.
Он вмиг припомнил замечание воеводы и от гнева заскрежетал всеми зубами; намёк в словах князя был не случайным – тот явно знал об этом тайном свидании. Невольно дёрнулся рукой к поясу, где обычно висела сабля, но её не было, и он сжал пальцы в кулаки, как будто таким образом удерживая безумство первого своего побуждения. Приходя в себя, вырвал из-за пояса Мансура оба пистолета, грозно предупредил: – Пока никто не должен знать! Задержи их здесь! – Он слабым наклоном головы показал на тех казаков, кто поднимались от струга, шли по его следам. – И будьте наготове!
Сам же скоро прошёл внутрь башни и вышел из неё во дворе крепости. Он кратчайшей дорожкой пересёк невзрачный уже осенний сад, обошёл мрачную тень поварской пристройки и, стараясь, чтобы его не выдали шорохи опавших листьев, подкрался под угловое окно спальни. Из приоткрытого окна второго яруса изливался желтый свет нескольких свечей, казалось, сторожил чьё-то уединение, не позволял мешать этому уединению даже бледному свету от задёрнутой дымкой облачка луны. Разин обратился в слух, и ему послышался очень тихий голос мужчины, каким можно говорить лишь вплотную к собеседнице. Предположения одно другого ярче, как прибойные волны, захлестнули голову, и в виски толчком ударила горячая кровь. Руки, ноги, всё тело словно онемели и одеревенели, сделались неуклюжими и непослушными.
Сквозь застилающую глаза мглу он на ощупь вошёл в замок, придерживаясь за ограждение, стал подниматься лестницей. Подошва сапога задела ступеньку, и слабый шорох, будто удар колокола, до звона в ушах оглушил атамана. Пронзительная боль стиснула сердце, и, задыхаясь, он рванул ворот рубахи, взвёл собачки курков обоих пистолетов. Не думая больше, что производит шум, он ринулся наверх. Удар ноги сотряс дверь, но она выдержала, и ему почудилось, её нарочно заперли изнутри. Потом вдруг сообразил, что надо дёрнуть на себя, он так и сделал, и она легко распахнулась.
– Степан?! – с облегчением выдохнула княжна.
Девушка стояла у окна, и он кинулся к проёму в темноту ночи, оттолкнул персиянку в сторону. Тень молодого и необычно ловкого мужчины перепрыгнула через крепостную стену и пропала так быстро, что её можно было принять за обман зрения. Не целясь, он пальнул туда, затем пальнул из второго пистолета. Там было так тихо, что ему захотелось поверить, всё лишь почудилось, это было бестелесное видение, а не человек. Слабая надежда, как успокоительный ветерок, дохнула на его пылающее, покрытое каплями пота
