и воспоминания о ладье, о троне фараона, о недавнем ритуальном действе и главных его участниках. Жрецов богов заменили длинноногие, прикрытые лишь набедренными повязками жрицы любви Египта, и их смуглые лица и страстность в танцах придали всеобщей оргии особую чувственность.
– Громче! – потребовал Александр, обращаясь к кружку молодёжи, хохотом поддерживающему весёлого певца, который встряхивал русыми кудрями, подмигивал исполнительнице на кифаре, когда надо было музыкой выделить шутливые слова.
Певец было примолк, не сообразив, нравится песенка царю или нет. Его товарищ заиграл на свирели другую тему, и он высоким бархатистым голосом запел о далёкой Элладе. Но вдруг засмеялся шутке гетеры, тряхнул головой, де, будь что будет, и вновь начал беспечную песенку, в которой высмеивались военачальники, недавно бежавшие от скифов, показавшихся им воинственными амазонками.
Ропот неудовольствия поднялся в окружении Александра. Старшие по возрасту участники пира, ветераны и военачальники, стали несдержанно сердиться, вслух бранить певца.
– Мальчишка! – крикнул Антиген Одноглазый. – Молокосос!
– Где паршивец, сочинитель этой лжи?! – привставая с места, рявкнул звероподобный Аристон. – Я ему шею сверну!
– Вот она, цена славы, Александр, – не одобряя и не осуждая певца, негромко сказал царю Анаксарх. – Одна неудача – и ты посмешище толпы и жалкого рифмоплёта. А ведь у каждого осмеянного военачальника больше шрамов от ран, чем у него зубов.
– Ты, философ, не отличаешь неудачу от трусости, – нахмурившись, пробормотал сам себе Александр и уставился в дно чаши, которую неосознанно покручивал ради игры цвета вина.
– Пусть прекратят оскорблять твоих военачальников! – грубо крикнул ему Клит.
Певец смолк, вопросительно глянул на царя, но не заметил его недовольства.
– Продолжай! Продолжай! – закричали, подбадривая, несколько товарищей молодого исполнителя.
И он, словно бросаясь с кручи в морскую пучину, запел ещё громче, насмешливее, с вызывающей дерзостью в отношении старших военачальников.
– Царь, – не вытерпел и сдержанный Пердикка. – Пусть сейчас же прекратит.
Но Александр промолчал, весь в раздумьях о замечании философа. Шум ругани заставил его придти в себя, он сделал глоток и осмотрелся.
Старшие из македонян и греков уже стучали посудой, выкрикивали хулу, бросали в певца то, что подворачивалось под руки. Молодёжь в свою очередь отвечала свистом, дразнящим хохотом, вскакивая с места и топая. Гвалт заглушил певца, ему приходилось укрывать голову от летящих предметов, и он прервал исполнение, развёл руками перед сотоварищами. Гетера подала ему кубок с вином, он стоя выпил, и, уклоняясь от брошенного блюда, повалился на приятелей, вызвав новый взрыв хохота в своём кругу.
Александр наблюдал за происходящим, но взгляд его был отсутствующим. Его начинало знобить, он передёрнулся, отгоняя слабость.
Одна из зрелых гетер заиграла на флейте родную мелодию, и мелодия Эллады постепенно усмиряла противников. Лишь Клит не желал забыть о случившемся.
– Недостойно среди варваров и врагов оскорблять македонян! – сказал он с вызовом и слезами на глазах и поднялся на ноги. – Они попали в беду! И всё же они лучше тех, кто над ними смеётся!
Сказанное им с искренней болью произвело впечатление. Гетера прервала игру, и напряжённое перешёптывание с повторением его слов и замечаниями на них, волнами распространилось по залу. Наконец, когда напряжённое молчание ожидания ответа царя сменило шёпот, раздалось подчёркнутое резким голосом холодное высказывание Александра:
– Должно быть, Клит хочет оправдать себя, называя трусость бедою.
Клит резко повернулся к царю.
– Но эта самая трусость, – он вытянул правую руку, показывая её Александру, – спасла тебя, рождённый богами, когда ты подставил спину мечу Спитридата! Почему-то не боги спасли тебя, а вот эта рука. А ныне, благодаря крови македонян и бессчётным ранам, доставшимся трусам, ты вознёсся так высоко, что отрекаешься от гордости за отца своего Филиппа, который создал твою непобедимую армию, называешь себя то сыном Амона, то сыном Зевса!
Задетый за живое Александр в бешенстве вскочил.
– Долго ли ещё, негодяй, ты намерен радоваться, понося меня при каждом удобном случае и призывая остальных к неповиновению?!
Однако Клита невозможно было остановить, его понесло.
– Да, очень мы радуемся, Александр, вкушая столь 'сладкие' плоды наших трудов. Счастливы те, – он с горечью взмахнул вверх и в сторону, – кто умер до того, как македонян стали наказывать мидийскими розгами, а они вынуждены обращаться к персам, чтобы попасть к своему царю.
Сжав кулаки, Александр ринулся к Клиту, но Пердикка и Деметрий быстро встали, удержали его. Над головами пирующих зависла гнетущая тишина. Македоняне отворачивались от взора царя, в глубине души вольно или невольно выражая согласие с Клитом. Чувствуя их поддержку, он желал высказать, что накопилось, излить горечь до конца. Он вырывался из рук тех, кто пытались отвести его подальше от царя. Птолемей и Селевк умоляли товарища утихомириться, но он продолжил через плечо громко выговаривать царю:
– Скажи нам правду, ради чего мы, по твоему, воевали?! Или не приглашай больше на пиры людей свободных, привыкших говорить, что думают. Живи среди рабов, которые будут поклоняться твоему белому хитону и золотому поясу!
Александр в гневе отшвырнул Пердикку, схватил с блюда яблоко и запустил им в Клита, однако попал в спину Птолемея. Бледнея от переживания промаха, он стал искать свой меч, но чья-то рука убрала оружие, спрятала под ковёр. Встревоженные нешуточным приступом неистовства царя телохранители и вскочившие рядом военачальники окружили Александра, просили успокоиться.
– Он пьян! – наперебой уговаривали они царя, отгораживали Клита и махая руками, так поторапливая товарищей, чтобы они увели бунтаря. – Будь же примером мудрости, государь! Не обращай на него внимания!
Но их старания защитить Клита, могли показаться действиями сообщников, и только усиливали накопившееся у Александра ожесточение.
– Стража! – выкрикнул он, чем вызвал замешательство в окружении. Его невольно отпустили. – Труби же тревогу! – прорычал он трубачу, как если бы на него совершалось покушение.
Трубач вскинул трубу к губам, но спохватился и замер в нерешительности. Александр яростно ударил его кулаком в подбородок.
– Измена! – воскликнул он. – Македоняне!
Большинство приближённых шарахнулись в стороны, некоторые тихо ускользнули, укрываясь за других.
Вытолкнув Клита из зала за двери, Птолемей и Селевк бросились на помощь царю. Однако Клит протиснулся обратно меж дверными створками, тоже направился за ними.
– Пусть он скажет! – в пьяном плаче раз за разом повторял Клит. – Пусть скажет!
Увидав его опять, Александр вырвал копьё у телохранителя и метнул.
Клит едва устоял на ногах от острого толчка в грудь. Изумлённый этим, он обхватил торчащее ниже сердца древко ладонями, зашатался, прохрипел и упал, на полу стал корчиться в предсмертных судорогах. Кровавая пена выступила у него на губах.
– Пусть он ска...– прошептал он и испустил дух.
Все застыли, боясь верить своим глазам. Александр сделал шаг, другой и кинулся к телу Клита.
– Клит?! – закричал он в ужасе от содеянного.
Никто не осмеливался шелохнуться. Александр выдернул копьё, повернул окровавленным остриём к своему горлу. Но вонзить в себя не успел, – Пердикка ударил ногой по древку, и остриё наконечника лишь скользнуло по шее царя, измазав его кровью убитого Клита.
Что-то надломилось в душе Александра, недавняя ярость улетучилась без следа. Он обмяк и опустился на колени возле головы мёртвого друга, взял её в ладони и мучительно застонал. Ему почудилось, что белые губы шевельнулись, пытаясь сказать нечто важное для обоих...
