от сообщника, пока он не потерял сознание.
Когда он пришёл в себя, рядом был только его жеребец, который трогал его губами, выказывал товарищеское беспокойство. Тело ныло от боли, а в голове гудел набат. С трудом забравшись в седло, он направил коня не к юртам, а к горам, по пути осознавая скорее наитием, чем разумом, что отношения между ним и Джучей, его сообщниками перешагнули некий рубеж, за которым жестокость и вражда станут такими же обыденными, как необходимость питаться и спать. Жажда раздирала горло, кромка засохшей крови стягивала губу под разбитым носом, и он, словно зачарованный, двигался туда, где должно было послышаться журчание горной речки.
Возле найденной речной заводи он, удерживаясь за седло, слез на траву, осторожно ступил на нетвёрдых ногах к кромке берега. Там опустился на колени и, спугнув крупную рыбу, всмотрелся в колеблющуюся зеркальную гладь на разбитое лицо, в пятна синяков, в царапины на груди, на плечах. Ощупал кости в местах, где боль оказывалась самой ноющей. Однако явных переломов не обнаружил. Зачерпнув воды сразу обеими ладонями и напившись, он медленно омыл лицо и осмотрелся вокруг новым взглядом, как тот, кому вдруг приходится решать, что же делать дальше. При условии продолжения обучения выбор у него был не велик. Надо было или смириться и внешне подчиниться Джуче, или круто изменить отношения на откровенно враждебные. Подчиниться Джуче он не мог и не хотел, предчувствуя ответные презрение и издевательства, а средств заставить считаться с собой в открытой вражде одного против всех не увидел. Рядом припал губами к водной поверхности его жеребец. И Удача решился, он не вернётся к стойбищу ни ночью, ни в последующие сутки.
Первым его побуждением было убежать, куда глаза глядят. Движимый этим побуждением, он направился в Лхасу. Всю ночь и утром он заставлял коня то идти скорым шагом, то переходить на рысь, а когда солнце поднялось над горами, удалился от дороги, выбрал укрытое зарослями деревьев место, с сочной травой у подножия склона и удобное для отдыха жеребца, больше заботясь о нём, чем о себе. Сон в тени дерева навалился тяжёлый, мучили дремотные неспокойные видения.
Проснулся он с приближением сумерек. Оседлав жеребца, вывел его на дорогу и, как в прошлую ночь, заспешил по ней к столице Тибета. От поселений, мимо которых он проезжал, раздавалось бдительное тявканье псов. Конь начинал замедлять бег, однако он не позволял ему сворачивать, и животное догадывалось, что цель их иная, без сожаления оставляло селения позади. Следующим днём он опять устроился на отдых в стороне от дороги и отправился к Лхасе лишь под вечер.
Но чем дальше он удалялся от места побега, тем меньше нравился ему собственный поступок. Сознание, что его поведение наверняка сочтут проявлением трусости, что Джуча презрительно назовёт его трусом, причиняло такие нравственные мучения, каких он не знал до этого случая.
Предрассветная серость разгоняла ночь, когда он выехал к окрестностям Лхасы и за сельскими полями и домами предместий различил наверху обхваченной ими и укутанной белесым туманом горы очертания величественного дворца Потала. Столица умиротворённого властью лам государства разрасталась. В предместьях появлялись новые улицы, и на северной окраине, где продолжались новостройки, он не сразу отыскал нужный двор. Подъехав же к нему, заставил усталого жеребца перешагнуть через полоску из наспех выложенных камней, вдоль которой со временем предстояло сделать ограждение и забор. Двор был обширным, заваленным строительным хламом, а временным жилищем служила большая землянка с крышей из обмазанных глиной веток.
Одноногий мастер и его юный ученик из тибетцев или китайцев уже возились возле каменной печи под навесом, подготавливали её для выплавки изделий из бронзы. Тявканье рыжей собачонки, которая устремилась к прибывшему всаднику, прервало их работу. Одноногий растерялся, когда увидел, кто приехал, затем заволновался и суетливо заспешил навстречу подростку. Едва спешившись, Удача схватился за обмазанные глиной ладони мастера, внезапно испытывая неодолимую потребность горестно выговориться.
– Дядя, давай убежим, – умоляя, попросил он дрожащим голосом. Ноги подкосились, и он опустился на колени. – За что мне терпеть издевательства? – Через пелену слёзной влаги он глянул в светлые глаза Одноногому. – Давай убежим, уедем?
На голове и теле его ещё выделялись синяки, глубокие царапины и красные полосы от ударов плетьми. Мастер был сбит с толку и невнятно пробормотал:
– Куда же мы уедем?
– На север. Ведь ты рассказывал... Давно хотел вернуться на свою родину...
Одноногий отвёл глаза.
– Конечно, конечно, – забормотал он. – Подожди. – Он неуклюже заспешил к землянке, быстро вернулся с высохшей ячменной лепёшкой и тёплой проваренной рыбой, сунул еду в руки приёмного сына. – Лицо его болезненно сморщилось от необходимости говорить ложные слова. – Подрасти немного. Окрепни...
Он избегал прямого ответа и мучился этим. Удача и сам понимал, что просил невозможного. Он встал на ноги, с холодной ясностью устыдившись и того, что сбежал, и того, что за свою слабость попытался заставить расплачиваться единственного близкого человека, который сам нуждался в его заботе.
– Прости, дядя, – спокойно сказал он. – Я пошутил. Проезжал со срочным поручением. Захотелось тебя повидать.
Запрыгнув в седло жеребца, он стал разворачивать его обратно.
– Куда ты? – неуверенно воскликнул ему в спину Одноногий.
Но не получил ответа. А пока смотрел ему вслед, ссутулился от тяжести необъяснимой вины.
5. Воинственная гордость
Все десять сообщников ватаги Джучи напоминали стаю юных шакалов, повсюду рыщущих в иссушенной жарой степи в поисках добычи, которую потеряли из виду. Они приостанавливали взмыленных от скачки лошадей, обеспокоено вытягивались в сёдлах, осматривались, высматривали подозрительные места, где могло оказаться укрытие. За низким холмом показалась рогатая голова внезапно помчавшегося мускусного оленя, тут же исчезла. Это привлекло внимание одного из преследователей.
– Он всегда удирает туда, – указал он рукой в ту сторону.
Иных предложений не последовало, и, по примеру Джучи, они с взвизгами сорвались всей стаей, понеслись к холму. Вскоре они мчались по его протяжённому склону, поднимая над щетиной травы облачка пыли.
Удача приподнялся на локте, пронаблюдал за ними. Он и притихший жеребец лежали за валуном в выемке, оставленной пересохшей лужей. Жёсткие стебли густого разнотравья окаймляли выемку, помогли им оказаться невидимыми для преследователей. Едва первые из них перевалили за гребень холма, он вскочил, поднял коня, и через мгновение они понеслись по свежим следам, на которые продолжала медленно оседать серая степная пыль, и вскоре были на вершине.
С верхнего перевала холма хорошо просматривалась часть побуревшей к разгару лета долины, на которой повсюду торчали, где кучно, а где по отдельности, чахлые и с короткими листьями кустарники. Удача ударил пятками по бокам жеребца, дёрнул удила и коршуном ринулся вдогонку последнему из тех, кто его выслеживал и выискивал. Вся шайка беспечно отвлеклась новым развлечением, гнала молодого самца оленя, беспорядочно растянувшись позади скачущего первым Джучи. Они потеряли бдительность, и Удаче это было на руку. Кратчайшим путём настигнув отставшего члена шайки, он подхватил его за ступню и столкнул, опрокинул с седла. Тот свалился на щетину травы с испуганным выкриком тревоги, однако не был услышан увлечёнными погоней за животным сообщниками. Нагнав следующего, Удача со всей силой огрел его плетью по оголенной шее и сразу же стал заворачивать бег коня, направляя его по широкой дуге к
