– Как это выбросили? – остолбенел Смагин. – Это что, сорняк? Мусор?
Андрей усмехнулся:
– Для мусора есть специальные места, его куда свозят, сносят, выбрасывают, сортируют. А для таких, как мы, и мусорного ящика не нашлось. Вырвали – и вышвырнули.
– В наше время? Вот так?.. – обомлел Смагин.
– А вы что, никогда не слышали о том, что в наше замечательное время есть такие места, которые называются «горячими точками»?
– Как не слышал? Столько горя, столько жертв…
– А кто помнит этих людей, вспоминает их? Нет, тех, кто там воевал и воюет – помнят, даже награждают. Кто погребен под завалами бомбежек, обстрелов – хоронят, пусть и не всех. А тех, кто остался без Родины, кому назад больше нет возврата – кто помнит о них? Как им живется без родной земли, дышится без родного воздуха?..
Смагин в недоумении пожал плечами.
– Поэтому вы не поймете, что меня тянет в этот уголок нашего города, чем-то похожий на тот, где родился и жил, который превращен в руины. Почти каждый вечер прихожу туда, мне там по-особому уютно. А после того, как лишился своей любимой работы, живу то здесь, то там, то сям…
– Стоп! – Павел Степанович взял Андрея за руку. – Не живу, а жил. Отныне я твой покровитель и обо всем позабочусь.
– Мой покровитель – Господь, – миролюбиво улыбнулся Андрей, – лучше Него обо мне никто не позаботится. Он вывел меня из того пекла и никогда не бросал. А то, что я стал таким, – он указал взглядом на свой убогий внешний вид, – во многом моя вина.
– И как же тебе позволили снимать все, что произошло на дорогое?
– А это уже моя репортерская хитрость, – рассмеялся Андрей. – Погода была в тот вечер хорошая, никто нигде меня не ждал, я наслаждался тишиной и покоем. Лавочка, где сидел, находится под навесом, в тени, поэтому не сразу заметишь, есть ли там кто. Когда рядом остановилась машина, и я услышал разговор о какой-то готовящейся аварии с участием детей, то притаился и прилег, притворившись спящим. Дело, как я понял, затевалось нешуточное. На это у меня репортерский нюх тонкий, настоящую тему за три версты чую. Когда те люди подошли ближе, они меня приняли, видать, вообще за пьяного, хотя, признаться честно, я действительно принял немножко… Гадко на душе было. А после них вообще испортилось, ведь один из них пнул ногой по сумке, что стояла рядом со мной: думали, наверное, что пустые бутылки, а там была моя цифровая камера и оптика Canon. Если бы вы знали, как я дорожил этой техникой, если бы вы видели, какой там мощный трансфокатор, линзы…
– Да мы вернем тебе всю технику, – остановил его Смагин, – из Японии привезем. Дальше-то что было?
– А дальше было то, что вы видели. Я все снимал на мобильный телефон, не привлекая никакого внимания. А потом, когда появились репортеры, милиция, незаметно ушел. Там и без меня свидетелей хватало.
– Не свидетели, а лжесвидетели! – Смагин вскочил с места и зашагал по комнате. – Это и есть та самая продажная публика, которая готова на все ради сенсации.
– Эта, как вы ее называете, продажная публика стала тоже частью плана тех, кто затеял против вас опасную игру. Репортеры на месте происшествия были им крайне необходимы, поэтому они тоже пешки в игре: организовано все было так, чтобы те до приезда милиции стали первыми живыми свидетелями. Им, нужно признать, все удалось. Все, кроме одного бомжа, на которого они не обратили должного внимания. Прошляпили ребята такую мелочь.
Смагин снова сел рядом с Андреем и обнял его.
– Скажи честно, без своих репортерских «штучек»: почему ты решил прийти сюда и все рассказать? Ведь после того, как с тобой обошлись, после всей этой реакции на критику в мой адрес ты имел полное право не просто невзлюбить меня, а возненавидеть. Почему ты решил все же помочь мне?
– Отвечу без всяких «штучек»: потому что мне по-человечески стало жалко вас. Я на своей шкуре знаю, что такое терять дорогих, близких сердцу людей, а тут – родная дочь. Жизнь ее со временем научит разбираться в друзьях и приятелях, с кем дружить, а кого гнать от себя в шею, да только уроки иногда преподносит слишком суровые: фейсом об тэйбл[13]. Пусть сделает выводы и наслаждается свободой.
Смагин по-прежнему не мог прийти в себя от всего, что произошло на его глазах: настоящего чуда.
