— А Генри?
— А мне-то что?
Она некоторое время задумчиво смотрела на него и наконец сказала:
— Он всю душу вложил в это дело.
— Так вот где его душа?
— Я, может, его за это и ненавижу! — воскликнула она. — Но все равно, это здорово. Я скоро брошу его. Я хочу развлечений. Я слишком быстро состарюсь с ним или он все узнает. Но я бы хотела, чтобы он выиграл это дело. Он так много работал для этого.
— Ну и пусть выигрывает без меня.
— Слушай. — Она стояла перед ним, вызывающе подняв маленький подбородок. — Ты получишь меня завтра ночью, если заплатишь. И плата, которую я от тебя хочу, — твои свидетельские показания для Генри. Можешь потом хвастать, что я обошлась тебе дешевле, чем остальные.
— Слишком высока цена, — возразил он.
— Откуда ты знаешь? — сказала она. — Дай руку. Теперь потрогай здесь, и здесь, и здесь. Теперь дай мне свой рот. Чувствуешь, как я близко? Правильно. Держи меня так. Ты будешь еще ближе, если захочешь. Ты знаешь, что я молода, так же молода, как и ты. Тебе не кажется, что ради этого стоит немного рискнуть?
— Сегодня, сегодня, — умолял он.
— Нет, не сегодня. Завтра или никогда. И опасность-то пустяковая. Это Англия, цивилизованная страна. Я больше рискую. А вдруг Генри застанет нас сейчас или завтра ночью? Что он подумает? Он будет работать допоздна. Можешь прийти ко мне. У меня прекрасная мягкая кровать. Ты так молод. Я уверена, что смогу все же кое-что тебе показать. Тебе понравится. Да и мне тоже.
— Сегодня. Я не могу ждать.
Она высвободилась и, отойдя от него на некоторое расстояние, посмотрела на него невозмутимым насмешливым взглядом.
— Никогда! Пока ты не сделаешь того, что я хочу, — сказала она, — подумай об этом «никогда». Будет ли у тебя когда-нибудь еще такой шанс? Я не знаю, почему предлагаю это тебе. Должно быть, из жалости к Генри, да еще из-за этой весенней лихорадки. Ты самый подходящий из всех, кого я видела в этой гостинице.
Он внимательно смотрел на нее. Никогда он не желал никакой женщины так сильно — даже Элизабет. В Элизабет была какая-то тайна, какая-то святость, которая окутывала, опутывала его желание любовью. Здесь не было ни любви, ни благоговения. Животное в нем могло грубо и сладострастно оценивать ее красоту, как оно оценивало прелести обычных потаскух, но с дополнительным привкусом ответного желания. «Это правда, — подумал он, — какая может быть опасность? Это — цивилизованная страна. Я уеду в Лондон, и мне не будет одиноко без Элизабет, так как у меня будет много других таких же приключений».
— Ты согласен? — спросила она.
— Да, — ответил он. — А ты? Завтра ночью?
— Если суд не засидится слишком поздно. Ничто не заставит меня ночью не спать из-за тебя. — Она зевнула. Какая я противная. Генри был бы в ярости, — пробормотала она с улыбкой, слегка забавляясь. — Но мне все смертельно надоело. Ошибка жить с мужчиной три года. Он смотрит на меня почти как на свою жену, не изменяет мне, воздерживается, я этого не выношу. Спокойной ночи!
Она протянула руку, но он ее проигнорировал. «Я купил ее, — подумал он, — почему я должен быть вежливым? Я касался и лучшей руки».
— Спокойной ночи, — сказал он.
Она пожала плечами, сделала гримасу и вышла. Тени охватили ее, утопили ее платье и тело в темноте, так что какое-то мгновение было видно только ее белое лицо и казалось, оно плывет само по себе в темноте. Затем оно тоже исчезло, и он услышал, как заскрипели ступеньки, когда она взбегала по лестнице. «Завтра в бой». Из дурных побуждений он делал то, что отказывался делать из добрых. Он не послушал своего сердца, к голосу которого присоединялся и внутренний критик, но капитулировал перед первым голодным воплем, который издало его грязное, похотливое тело. Его тело боялось смерти и сжималось от опасности. «Если бы ты победил страх, — шептал укоризненно критик, — когда говорила Элизабет, я бы поддержал тебя. Теперь твое тело сделало выбор, и твое тело останется одно».
3
Немного за полночь пошел дождь, скучный, мерно сеющий дождь, который никогда не кончается. Взошло солнце, но его не было видно. Медленно обозначились серые кучевые облака, и это было единственным признаком дня. На Хай-стрит в Льюисе было совершенно тихо, только доносилось мерное кап, кап воды с труб, крыш и вывесок. Вода текла с волос, мантии и меча толстой каменной богини Правосудия на здании выездного суда, как будто она только что восстала из свинцовых вод курорта подобно Венере, восставшей из Средиземного моря. Равнодушная к холоду и сырости, она безо всякого выражения смотрела в окна «Белого оленя». Штору подняли, и молодой человек на миг выглянул на улицу. В другом окне виднелся огонек угасающей свечи, который двигался вверх по мере того, как пожилой мужчина с резкими чертами лица поднимался по лестнице к себе в спальню. Свет от двух уличных фонарей больше не казался ярко-золотой брешью в темноте и в конце концов превратился в бледно-желтое пятно на серой странице. Вскоре какой-то старик прошаркал по тротуару и выключил их. По приказу муниципалитета Льюиса день официально начался.
Однако прошло еще несколько часов, пока не началось движение людей по улице.
Тощая серая кошка изящно выступала вдоль водосточного желоба с каким-то удрученным достоинством. Пес выбежал из подворотни, хвост кверху, назло дождю. Кошка в три прыжка вскочила на крыльцо и замерла, выгнув спину, подняв шерсть дыбом и вызывающе шипя, а пес, припав к земле, залился коротким резким лаем, больше для развлечения, чем действительно по злобе. Штора «Белого оленя» снова поднялась, и тот же молодой человек выглянул на улицу и стал с интересом наблюдать за их игрой. Он был полностью одет, взгляд его был напряженным, как после бессонной ночи. Кошка, неожиданно осознав, что на нее смотрят два мужчины, вспрыгнула на перила и исчезла. Пес и человек разочарованным скучающим взглядом смотрели на ступеньки, на которых она только что стояла.
Около часа спустя появилась группа людей с метлами и взялась за невыполнимую задачу подмести улицу к приходу судьи. Сэр Эдвард Паркин был человеком крайне брезгливым, и на прошлой сессии мэр узнал, к каким неприятным результатам может привести его недовольство. Пока люди скребли и чистили, а падающий дождь сводил на нет все их усилия, часы на церкви Святой Анны пробили семь, и Хай-стрит мгновенно пробудилась к жизни. Телега молочника прогромыхала по мостовой, застучали жалюзи, на улице запахло готовкой, горничные начали выходить из дому и выливать на ступеньки воду из ведер. Ближе к полудню маленькие кучки людей стали собираться на тротуарах и, повернувшись спиной к выездному суду, смотреть на улицу. Они ждали судью.
В своих апартаментах сэр Эдвард Паркин неторопливо намазывал маслом тост. Это был пухлый мужчина маленького роста с очень белым лицом и очень белыми руками. В Лондоне ходили слухи, что он пудрит их, как женщина. Его голос, когда он через стол обращался к судебному исполнителю, был высок и ненатурален. Он рвался в поднебесье, выделывая курбеты, как горячая кобыла. Сэр Эдвард сварливо посетовал на принесенный завтрак.
В «Белом олене» сэр Генри Мерриман завтракал сухим тостом и кофе, разложив перед собой бумаги. Люси еще не вставала, а мистер Фарн, сидевший на другом конце стола, был молчалив и задумчив.
Сэр Генри поднял глаза:
— Он еще в гостинице?
Мистер Фарн кивнул.
— Хотел бы я знать, выдержит ли он?
Мистер Фарн пожал плечами.
