не слишком заметен. И было ясно, что если просто уничтожить загон – овцы построят новый.
Да, я гулял по красноярскому заповеднику «Столбы», я любовался Енисеем на морозе, когда сброшенная плотиной вода превращается в туман, я видел увешенный предвыборными щитами Красноярск. Я даже ответил коллегам на вопрос про случившееся в Абакане. Я сказал, что, да, приходя в отчаяние, в ярость, будучи загнанным в угол, можно отказаться быть овцой, но за право быть человеком придется расплатиться как минимум потерей работы. Но ведь не тюрьмой же.
Тогда я еще не знал, что случится в Москве и Питере 5 и 6 декабря.
Тогда я не знал, что тех, кто откажется быть овцами, будут бить и, а Первый канал, «Россия» и НТВ ни слова не скажут тем, кто живет в Сибири, но не знает, что такое интернет, что в Москве ОМОН избивал мирную демонстрацию тех, возмутившихся фальсификациями на выборах, – и будут врать, врать и врать, что москвичи и питерцы 5 и 6 декабря весело праздновали победу любимой партии.
То есть я не знал, что всего за неделю дихотомия русской жизни изменится.
С «если ты не овца, то ты без денег» на «если ты не овца, то ты можешь лишиться свободного выпаса».
И гарант проблеет, что ничегошеньки-ничегошеньки не случилось.
А тот, который отвоевал себе право резать любую своего овцу, – он, разумеется, до разъяснений не снизойдет.
И должен признаться, что не знаю, что в такой ситуации делать. Бежать из загона? Вочеловечивать овец? Выводить новую породу? Самому не превращаться в овцу? Читать Пушкина – «их должно резать или стричь»? Выходить на площадь?
Вот, выходят.
И овечий телевизор доносит:
– Бееееее… бе… бе…2011 Комментарий
#Россия #Петербург За что я не люблю Москву
Нижеследующий антимосковский выпад частично объясним личным поводом, ибо по окончании Московского университета я не остался в Москве, а напротив, эмигрировал из первопрестольной в Петербург, благодаря чему московские друзья считают меня по меньшей мере странным. Тем более, что эмигрировал я, соззя… созгя… в общем, сжегши все мосты за спиною, включая предложение работы в модной газете и комнату с пропиской в Химках (а в Питере не светило ничего, и целый год я спал на столе редактора журнала «Аврора» и стирал носки в кастрюле на редакционной кухне).
Но уехал я потому, что в Москве приходилось делать, что нужно, а в эмиграции я мог жить, как хотел.
Кстати: готовы ли вы, граждане, платить цену за счастье, если цена ему – Москва? Вот за что я Москву не люблю: за этот конфуз неожиданного молчания. В первопрестольной, где знают толк в шопинге или устройстве карьеры, отчего-то конфузятся при словах «счастье» или, что еще неприличнее, «душа». Если при «душе» продвинутый москвич и оживляется, то лишь для рассказа про знакомого митрополита, который провел его на пасхальную службу, где были президент и мэр (лично у меня нет сомнений, что у москвичей и в аду будут самые тепленькие места).
Ужасно то, что подобная жизнь единственно возможна в Москве. В поезде, чуть покажется перрон Ленинградского вокзала, у меня самого презрительно вздергивается верхняя губа, а речь становится отрывистой с модуляцией на гласных. И знакомым, вопрошающим, почему я не брошу свой провинциальный Санкт-Петербург, я помимо воли отвечаю, что, солнышко, в Питере я выгуливаю своего пса по Неве против Летнего сада, а из квартиры у меня вид на Петропавловку, что по московским понятиям равносильно виду на храм Христа Спасителя. И тогда знакомые удовлетворенно говорят: «Класс!», поскольку найден эквивалент.
А я понимаю, что я не люблю Москву за то, что здесь внешний успех важнее личного счастья, и за то, что она требует материальных доказательств успеха, на манер золотой цепи или золотых куполов, пусть за сравнение москвичи на меня и обидятся (за что, кстати, я Москву не люблю тоже). Но с точки зрения человека, привыкшего к абрису Исаакия, лысо-помпезное творение архитектора Тона – попросту моветон. И уж если ты такой эстет и громишь сиволапую бронзу на Манежной площади, тогда, пожалуйста, громи и Христа Спасителя вкупе с Большим Кремлевским дворцом, ибо они – зубы одного рта и зубья одной расчески.
Кстати, я не люблю Москву и за то, что хвала и хула здесь вопрос не вкуса, а моды. Московские снобы меня веселят, ибо страшатся признаться, что подлинная (и единственная) московская эстетика состоит в приблатненной крутизне. Так что к лицу Москве и церетелиевский памятник Петру, и клычковский памятник Жукову, и разрушение бассейнов, и строительство храмов (равно как и наоборот). В Петербурге же одной кафельной Неглинки хватит, чтобы навсегда вылететь из списка городов, охраняемых ЮНЕСКО.
То, в чем стесняется признаться богема, хорошо усвоили московские министерские мужички – знаете, из тех, что по-бабьи визгливо смеются в курилках, тряся телесами. Их хамство, мздоимство и льстивость вызваны смещением позвонков, заработанным стоянием на цыпочках в надежде глянуть за кремлевскую стену. Они правильно тянутся вверх: другой вариант означает падение вниз.
Что мужички! Мой однокурсник, владелец модного клуба «Туда-Сюда», не видев меня три года, первым делом говорит, что мой галстук ужасен. Между прочим, сам он до 20 лет жил в Белоруссии, а в общежитии МГУ на улице Шверника не брезговал пользоваться польским одеколоном «Газель». Ныне в глазах его весь холод жизни, но мне он сообщает, что купил за $15 000 золотой Rolex в дополнение к четырем таким же. А я в ответ несу про цену моего галстука и все ту же дурь про пса, Христа, Петра и Павла. Хотя хочу сказать простое: «Шура. Москва вечно меняется, а Петербург все тот же. Там каждое утро, выйдя из дома, можно идти по следам любви, проложенным в юности. Поехали в Питер, там никому ничего не надо доказывать. В гробу же, Шура, карманов нет, как это и не печально».
Должно быть, я не люблю Москву оттого, что я себе в ней не слишком нравлюсь. А чего, спрашивается, ожидать, когда палишь из ружья честолюбия в столичном тире, не разбирая результатов по причине социальной близорукости. В дыме и гаме ежедневной пристрелки я слышу дыхание миллионов, что навек в этой игре – чужаки, как бы ни уверяли они в обратном. Но Москва не потерпит подобных признаний, ибо признавшийся в поражении обречен стать мишенью. Я не то чтобы всегда на стороне жертвы. Просто мне не всегда нравится быть охотником.
В Петербурге, между прочим, ни одному журналу не придет в голову заказать статью о нелюбви к своему городу. В Москве же – как видите. Но это как раз то немногое, что меня как журналиста с существованием Москвы мирит.1997 Комментарий
Бонус! #Россия #Петербург Просто добавь
