3
Предгрозовые летние сумерки ложились на древнюю Прагу; померкли купола, зашелестели в ветре сады, взволнованней понесла тёмные воды Молдава. Шумной толпой из «Голубой звезды» выходили славяне, меж искусственных пальм, пыльных зеркал, по коврам.
У Бакунина остались Либельт, мораванин Зах, отец Олимпий. Бакунин уславливался с Либельтом, где встретиться для выработки «Манифеста к европейским народам», порученного конгрессом. Никто так не кипел в эти пражские дни, как отставной прапорщик артиллерии Михаил Бакунин. Бакунин словно помолодел, был в своём элементе. Любил рёв восстания, шум клубов, площади, баррикады, любил и приготовительную агитацию, возбуждённую и вместе с тем сдержанную жизнь конспирации, консультаций, бессонных ночей, переговоров, договоров, ректификации, шифров, химических чернил и условных знаков.
— Прекрасно, до завтра, — прощались Либельт и Зах.
Когда они вышли, Бакунин размашисто повалился в кресло, растирая лицо руками.
— Устали? — сказал отец Олимпий. У Олимпия бескаблучные татарские сапоги, словно плывёт он по бакунинской комнате.
— Устал, отец, устал. Наболтаешься за день, — потянулся широченным движением рук, зевнул и крякнул Бакунин.
К окну поднималась лиловая сирень; Олимпий вытянулся в окно, и чёрная ряса смешно, как у женщины, обтянулась. Повернувшись, проговорил:
— Хорошо теперь на Днестре у нас в Буковине. Благодать, Михаил Александрович; Днестр-то в жёлтых скатах, сады, вишенье, тишина вечерняя.
— Да, да, — глядя в пространство, в точку, задумался Бакунин, — хорошо, отец, вишенье и тишина. А скажи, почему ж это ваш монастырь-то прихлопнули?
— Да разве ж не знаете, за что император старообрядцев преследует? За то и разогнали, по приказу Николая Павловича, его приказ всему миру закон.
— Толком, батя, не понимаю я, какая разница между православием и старообрядчеством, расскажи- ка вкратце.
— Странно, что не понимаете. — Олимпий помолчал. — Это с патриарха Никона повелось, всё изложено в книжках, в «Истории о древних стригольниках и новых раскольниках» Иоанна Охтенского, в книжке господина Берга «Царствование Алексея Михайловича», в «Истории церкви» Павла Белокриницкого, почитайте.
— Достать бы эти книжки, отец, хоть одну бы какую-нибудь, непременно прочту. Займусь. Жаль, что вообще мало «фактов» знаю. А понимаешь, что тут может выйти, а? — Бакунин заговорил, откинув белой рукой кудрявые волосы. — На Руси-то ведь старообрядцев и других расколов — пруд пруди, русский народ склонен к фанатизму, и вот, отец, раскачать бы раскольников против Николая-то, а? За ними можно и крестьян поднять, тут, батюшка, если во главе движения встанет новый народный Никита Пустосвят[91] иль протопоп Аввакум, он и Стеньку Разина затмит! — подходя к попу, проговорил Бакунин.
Лицо Олимпия без выражения, чуть скривился левый угол рта.
— Понятно, если с умом к делу подойти.
— Ну да, с умом! Этим должен заняться человек толковый, знающий старообрядчество. Вот, например, ты, батя? — хлопнул по плечу Олимпия Бакунин. — А? Как? Иль кишка тонка? А даль-то заманчива, новым Аввакумом будешь.
— На костре-то? — чуть присев в пояснице, тоненько засмеялся Олимпий.
— Зачем на костре, сам говоришь, с умом надо.
— Оно так, Михаил Александрович, да ведь нет у нас с вами того, что нужно. Ну что мы на съезде, всего двое россиян, и те беглые? Нужны многие люди, а главное — средства, без средств что сделаешь? Вот если б со средствами-то, с иностранной державой какой.
«Плут, пройдоха, знает, где жареным пахнет», — прищуренно смеясь, думал Бакунин и внезапно расхохотался грубо, оскорбительно для отца Олимпия.
— Эка, куда хватил, батя! Средствия и средствия, говоришь?! Как Наполеон — аржан, мол, ха-ха-ха! Правильно, сан заржан[92], ничего, батя, не поделаешь, ну я, брат, вечерять-то в ресторацию на низ пошёл.
Приглаживая масленые волосы, бесшумно проплыл сапожками отец Олимпий.
4
Тайное общество «Славянских друзей» ждало глубокой ночи, Бакунин ждал этого часа в первом этаже «Голубой звезды», в ресторане. Вид ресторана необычаен; за столиками — вооружённые, разноцветные славяне, подвыпившие, поют. Никто так и не пьёт и не поёт, как славяне; все веселы, словно перед боем.
В углу боязливо оглядывался заезжий еврей с глазами кролика и двое немцев старались не обращать внимания на славянские песни.
— Лучше бежать в Каир! Тут висит гроза, несколько дней, и она разразится, — понизив голос, говорил лысый немец длинноволосому очкастому человеку, похожему на писателя.
— Неужто так плохо? Мне думается, вы преувеличиваете, славяне любят пошуметь, но что б что- нибудь из всего этого вышло?
— Варфоломеевская ночь, вот что выйдет, — тихо проговорил лысый.
За славянскими столами зазвенели бокалы, сворнисты грянули гуситскую песню.
Мимо немцев, смеясь в сторону песни, прошёл громадный Бакунин, размахивая сигареткой. Остановился, выбирая взглядом место, и, сев, подозвал лакея, долго объясняя, заказывая еду.
Очкастый, сутулящийся, длинноносый человек, только что говоривший с лысым немцем, пристально разглядывал монументальную главу «Славянских друзей»; под очками плавала улыбка, словно человек был и чем-то до крайности удивлён, и весел. Наконец, выпив остаток сельтерской воды, человек встал, направившись к Бакунину.
— Если не ошибаюсь, господин Бакунин? — проговорил по-немецки.
— Ах, Мейсснер[93], — оторвался Бакунин от еды, — не ожидал, какими судьбами?
— Проездом во Франкфурт, — садясь, сказал Мейсснер, знававший Бакунина ещё по Парижу.
Но Бакунин взглянул недружелюбно, сказал зло:
— Во Франкфурт? Что ж, господин немец, едете туда продавать чехов?
После паузы Мейсснер произнёс:
— Если для вас богемский депутат — «продавец» чехов, то я, вероятно, продавец.
Бакунин доедал необычайную, чрезмерную порцию мяса; брови сошлись; прожевав, утираясь салфеткой, сказал:
— Богемия — славянская страна, и всякий немец здесь враг!
Цветную капусту лакей поднёс завёрнутую, как новорождённого ребёнка, тёплыми салфетками. Бакунин отодвинулся, когда лакей накладывал на тарелку множество капусты, поливая маслом с сухарями; Мейсснер саркастически глядел на гигантские порции.
— Мне кажется, в Париже, Бакунин, вы были иного мнения о чехах, называя их выкидышами славянства, которые благодаря немецкой культуре и немецкой крови так дегенерировали, что истинные славяне не должны признавать их братьями, помните? Отчего ж это всё так сразу переменилось?
Бакунин оторвался от капусты, взглянул в упор вспыхнувшей синевой глаз на худого, желтоватого,
