лёгкие взбегающие шаги, Цецилия побледнела и, как только открылась дверь, вскрикнула.
— Отто!
Цецилия рыдала неприятно, не выпуская Гейбнера из объятий, словно сейчас он уйдёт и навсегда сгинет.
— Цили, голубка, — ласково, еле слышно говорил охрипший Гейбнер, гладя жену по светлой голове. И всем стало неловко. Вагнер и Мартин отвернулись к Бакунину, потупившемуся в тарелку, бормотавшему что-то невнятное. Два резвых молодых лакея в комнату внесли дымящиеся кушанья.
— Ты мне заказал? Вот чудесно, — Гейбнер прошёл к столу, и с ним Цецилия, села рядом, то что-то смахнёт с сюртука мужа, то поднесёт к покрасневшим глазам платок, закусывая губы и морща переносицу, удерживаясь от слёз.
— Надо быть твёрдой, Цили, — тихо говорит Гейбнер.
Шумно вошёл жилистый, длинный, как телеграфный столб, Стефан Борн, громко застучал высокими пыльными сапогами.
— Последняя колонна прибыла в порядке, герр Гейбнер.
Потискивая в грубых руках, рассматривая, как нечто совершенно новое, свою старую с егерским торчащим пером шляпу, Борн сопел. Вероятно, виновата была Цецилия, смущая революционеров.
— А скажите, Борн, — прожёвывая, торопился Гейбнер, — как думаете, отстояли б мы наличными силами Фрейберг, если б тут развернулся бой? Доносят, что нас преследуют две колонны — полковника Оппеля через Кессельдорф и другая, полковника Петча, через Таранд.
Борн пожал широким плечом, на бородатое лицо вышла улыбка.
— Я не особенный стратег, герр Гейбнер, — засмеялся очень громко, как смеются добрые люди, — кто знает, каковы силы этих колонн?
— По донесениям, два полка конницы, два орудия и рота пехоты. Но Фрейберг просит пощадить город от уличного боя. Хемницкие командиры предлагают двигаться в Хемниц, там сильная гвардия и местность выгодна для обороны.
— А вы уверены, Гейбнер, в хемницких командирах? — проговорил сидевший поодаль Вагнер. — Я слышал, хемницкие командиры — враги конституции.
— Нет, они зовут и предлагают совместную борьбу.
Бакунин ел очень поспешно, очень много. Цецилия глядела на него с ужасом: громадный, в грязном порванном фраке, длинноволосый, сажённый в плечах, с грудью, как наковальня, — вот такими именно и представлялись ей эти отчаянные отвратительные революционеры, совершенно несхожие с её золотоволосым Отто.
— Что Хемниц, что Фрейберг, один чёрт, — пробормотал, прожёвывая последний кусок, Бакунин, — надо скорей уходить в горы. Если вступим в Хемниц со всеми войсками, командиры гвардии никакого вреда не принесут, а на месте выясним, кто во что верует!
Гейбнер, словно не слушая, сказал:
— Я не могу оставаться во Фрейберге.
— Да не будьте, господа, столь пессимистичны! Есть великолепные сведения из Бадена, там у Струве[122] и Геккера[123] оживает революция, — шумно вставая, утирая салфеткой усы, проговорил Бакунин.
— Рад, что после бифштекса к тебе вернулось хорошее расположение духа, а то когда ты голоден, свирепее самого чёрта, — засмеялся Гейбнер и все вместе с ним: Борн, Вагнер, Мартин.
И верно, после обеда Бакунин повеселел. Лакеи сервировали кофе, Мартин, босой, лежал на кушетке. Вагнеру всё казалось туманом, утерян Дрезден, разбита революция, что ж теперь, спасаться к Листу в Веймар? Охрипший голос Гейбнера доносился к нему, как из тумана:
— Будем говорить серьёзно, наши силы незначительны, люди измучены, дух пал, мы не выдержим и первого сильного боя. Ведь дело идёт, господа, уж не о победе, даже не о борьбе а только о чести. И я хочу поставить прежде всего вопрос: можем ли мы вообще из-за этого в бессмысленном бою проливать кровь людей? Не разумней ли просто распустить отряды?
Бакунин заговорил решительно:
— Как член временного правительства, Гейбнер, я считаю — мы должны продолжать борьбу до последней капли крови, и распускать отряды, бившиеся в Дрездене, ты не имеешь права, ибо ты сам их призвал к оружию. Бои на улицах Дрездена ничем не бессмысленней боёв на улицах Хемница, да и неизвестно ещё, как обернутся общегерманские дела с Баденом и Пфальцем! Раз мы вышли на бой, должны идти до конца, каков бы он ни был!
Гейбнер смотрел куда-то мимо Бакунина в пространство.
— Ну что ж, — проговорил после молчания, — пожалуй, ты прав.
Через полчаса с женой, Борном и Мартином Гейбнер выходил из гостиницы «Золотой лев». В номере остались только Вагнер на диване да Бакунин.
— Ну как вас не посетили ещё вдохновения по поводу наших событии? А? — посмеиваясь, тяжело, сонно садясь на диван, проговорил Бакунин.
— Ещё нет, — иронически, раздражённо ответил Вагнер.
Бакунин был сонен, даже не ждал ответа, откинулся тёмно-кудрявой большой головой на бархатную спинку дивана. Сон овладевал громадным телом; Бакунин даже чуть сползал, кривилось мощное тело, ища опоры тёмной кудрявой голове. Она скользнула по спинке дивана и упёрлась в плечо Вагнера. Вагнер улыбнулся под свалившейся тяжестью. Прошла минута; Бакунин спал, плыла тишина заснувшего человека. Вагнер тихо высвобождался; тело Бакунина скользнуло вниз, на подушку; но он не проснулся, слышен был лёгкий храп и дыхание. Вагнер на носках вышел из комнаты, в дверях оглянулся: Бакунин спал.
3
Ночь первую за все ночи восстания, спал и Гейбнер на Кениггассе в белом особняке. Когда в сумерках Фрейберга после смотра войск шёл домой, Гейбнер был уже не глава правительства, не известный демократ, борющийся за конституцию, был моложе себя на десяток лет; торопящийся в темноте Гейбнер был почти юношей. Он вспоминал и темноту сада, и запах мокрой листвы, они идут, и все его желания переполнены любовью, но на душу налегла какая-то боязнь, и нет сил в тёмном саду нарушить это молчание, только на повороте его рука коснулась её руки и белое платье полуупало, Гейбнер не забыл это чувство словно мгновенного головокружения и это движение полуупадающего белого платья.
На ходу Гейбнер потёр лицо ладонью, пробормотал: «Какая усталость» — и завернул в палисадник. В темноте к окну прижалась Цецилия. Гейбнер думал прободрствовать с ней всю может быть последнюю в жизни ночь. Но через полчаса впервые за шесть ночей восстания он спал как убитый, и Цецилия сидела возле, плача и держа его руку в своей руке.
4
Закинув за плечо ружьё, Бакунин стоял у подъезда «Золотого льва», окружённый толпой. Казался выходцем с картин древних восстаний, в широком плаще, чёрной шляпе, под плащом открытые концы рубахи обнажали могучую грудь, за поясом воткнут пистолет. Выспавшись, Бакунин был весел.
— Гейбнер! Послушай, что рассказывает герр Менидорф о Хемнице. Я всерьёз начинаю думать, да не предатели ли они?
Подходившему Гейбнеру поклонился стоявший с Бакуниным человек в очках, бритый скуластый с непокрытой головой.
— Менцдорф моё имя, — проговорил католический проповедник, — я говорю герру Бакунину, что командиры хемницкой гвардии настроены, герр Гейбнер, не в пользу конституции; они выступают под давлением народа, они даже арестовали меня за речь о нарушенной конституции.
