к сынку своему. Вон стоит ваш Юлдаш на почетном посту, но к нему приближаться нельзя никому». — «Что ж он будет стоять от отца за версту! Даже если б гора преграждала мне путь, я пройду сквозь нее, чтобы к сыну прильнуть, чтоб склониться скорей на сыновнюю грудь, чтоб дыханье сыновнее глубже вдохнуть, чтоб с любовью в родные глаза заглянуть. Почему не могу я к нему подойти, чтоб навеки забыть все печальные дни, все чужие дома, все чужие огни, кишлаки, где сыночка мечтал я найти?» И, не выдержав, крикнул он громко: «Сынок!» И, живого волненья полно и тепла, это слово к Юлдашу летит, как стрела. И в груди возникает горячий комок. И, за словом своим поспевая едва, прямо к сыну спешит удивленный отец. Весь в слезах он, и кругом идет голова: «Неужели нашел я тебя наконец? Почему же, Юлдаш, ты упорно молчишь? Может, саблей тебе отрубили язык? Как высок ты и статен, мой смуглый малыш! Почему ж ты молчишь? Ты отвык от меня? Подойди, положи мое сердце себе на ладонь. Как трепещет оно и пылает в груди, что огонь!» — «Милый, добрый отец, — отвечает Юлдаш наконец, — я вас вижу, но я подойти не могу, я стою на посту». — «Что ж, мне так и стоять от тебя за версту?» В старом сердце опять воцаряется мгла… Но отходчиво и незлобиво оно, — то звенит, как надтреснутая пиала, то отцовского счастья и света полно… Все обиды отец поутру позабыл, он с Юлдашем стоит на военном плацу. Проявляя живой, нерастраченный пыл, с увлеченьем Юлдаш объясняет отцу: «Этой самой винтовкой своей боевой я немало в бою уложил басмачей. Поплатились семнадцать из них головой. В наш сияющий край не проникнуть врагам. Им от конницы нашей не скрыться нигде. Погляди-ка на мой безотказный наган: он со мной, под рукою
