ним, при чем увлекали за собой ведших их на своре гуннов.
Глава III
— Посмотрите только, что это за люди, что за наездники! — восклицал Ромул.
— Это не люди и не наездники, — заметил оратор, — это центавры. Люди, сросшиеся с конями.
— Взгляни-ка! — удивился Примут — Вон тот спрыгнул, ударив лошадь ладонью, и она убежала.
— Но он уже уцепился за гриву и снова вспрыгнул на нее на бегу.
— А тот на белой лошади! Он упал, чуть держится! Он погиб.
— Не погибнет: — успокаивал послов Эдико, — смотрите, он горизонтально лежит сбоку, одной рукой держась за гриву, а другой за хвост. А вот, вот уж он опять сидит, как следует!
— А этот, который ближе всего к нам, вместо того чтобы сидеть, стал на спину лошади, да так и едет стоя.
— А тот там слева. Он упал, голова внизу под лошадью. Волосы волочатся по земле.
— Нет, он не упал, — объяснял Эдико, — он ногами держится за брюхо и спину лошади.
— Вот он уже опять сидит и смеется!
— Лучше сказать, скалит зубы, — поправил Приск. — Но посмотрите на того в увешанной золотом шапке!
— С золотым колчаном.
— Он вынимает стрелу из колчана.
— Он натягивает лук.
— Он целится вверх.
— Во что он целится? Я ничего не вижу.
— В ласточку!
— Стрела летит.
— Ласточка упала.
— Послушайте, как ликуют гунны!
— Это Дценгизитц, второй сын господина, — сказал Эдико. — Он у гуннов лучший стрелок и наездник.
— Но вот он опять выстрелил!
— Туда, в чепец на голове ребенка.
— Какое злодеяние!
— Какое же злодеяние: ведь он не задел ребенка? — возразил Эдико…
— Но что это за ужасный шум и звон?
— А это военная музыка, — сказал Эдико, — вместо ваших римских труб и наших германских рогов, у них, как видите, простые, тонкие деревянные обручи с маленькими бубенчиками и колокольчиками по краям.
— Но как пронзительно звенят они.
— На обручах натянута кожа.
— Они ударяют по ней деревянными колотушками.
— Все это так, — подтвердил Эдико. — Но знаете ли вы, чья это кожа? Это человеческая кожа. Он изобрел такой музыкальный инструмент сам. «Короли, — говорил он при этом, — которые не были мне верны при жизни, пусть служат мне после смерти, пением и звоном сопровождая мои победы».
— Хорошая музыка и при том поучительная для королей, остающихся в живых, — сказал Приск…
Когда Аттила въехал чрез южные ворота и почти поравнялся с первым домом лагеря, дверь отворилась, и из нее вышла молодая женщина, закутанная в белый пеплон с широкой золотой каймой, в сопровождении многочисленных служанок и слуг. На руках она держала грудного ребенка.
Молодая мать, став как раз перед конем повелителя, опустилась на колени и положила ребенка на землю. Конь остановился и, стоя на месте, нетерпеливо рыл копытами землю. Аттила молча кивнул женщине головой. Тогда только она подняла ребенка, поцеловала его, встала и, низко поклонившись, возвратилась с ребенком в дом.
— Что это значит? — допытывался патриций.
— Кто эта красивая женщина? — спросил Ромул, глядя ей вслед.
— Гречанка из Малой Азии, — объяснял Эдико. — Господин признал этого ребенка своим. В противном случае мать вместе с ребенком погибли бы под копытами коней.
— Как прекрасна!.. — повторял Примут и хотел было обернуться, чтобы еще раз посмотреть ей вслед.
Эдико дружески удержал его рукой:
— Не оборачивайся, друг! — сказал он, — это не безопасно…
Вот у деревянного забора следующего дома, также в сопровождении многочисленных рабов и рабынь, появилась старая женщина в гуннской одежде, сплошь увешанной римскими золотыми монетами. Подойдя к повелителю с правой стороны, она поднесла ему на прекрасном серебряном блюде изящной коринской работы тонко нарезанные ломти сырого мяса, сильно приправленного луком. Благосклонно кивнув ей головой, господин пальцами взял с блюда и съел несколько ломтей. С низким поклоном старуха отошла, а Аттила поехал дальше. До сих пор он не сказал еще ни слова.
— Это выходила Тцаста, супруга Хельхала, самого близкого человека к повелителю, — сказал Эдико. — Видите там высокого старика на белом коне. Он едет как раз позади господина. Из всех гуннских знатных женщин только ей предоставлено право приветствовать таким образом повелителя при его въездах, поднося ему национальное, священное гуннское блюдо: сырую конину с сырым луком.
Глава IV
Вот Аттила проворно и ловко, как юноша, спрыгнул с не оседланного коня. Но спрыгнул он не на землю: один из славянских князей, на долю которого выпала на этот раз такая высокая честь, склонился пред ним на колени, подставив ему под ноги свою спину.
Большая толпа народа — женщин и мужчин устремилась теперь прямо к повелителю. Тут были и германцы, и славяне, и финны, и гунны, даже римляне и греки, все они громко кричали каждый на своем языке, перебивая друг друга и с мольбой протягивая к нему руки, один просил выслушать, другой — помочь, третий — защитить.
Аттила стоял неподвижно. Выражение лица его было серьезно. Взоры всех были устремлены только на него. Но вот стража, тесной стеной окружавшая его со всех сторон, по его мановению расступилась, чтобы пропустить просителей.
Просители, предварительно обезоруженные и обысканные, подходя к повелителю по одному, повергались пред ним на землю, целовали его голые ноги (так как и он, по гуннскому обычаю, не носил обуви) и приносили ему свои просьбы и жалобы. Дела он решал по большей части тут же, на месте, произнося свои заключения на гуннском языке. Очень многие уходили от него с ликованием, громко выражая ему свою благодарность.
В это время к повелителю приблизился один из гуннских вождей в богатой одежде. Стража почтительно приветствовала его. Он низко поклонился Аттиле и сказал: «Господин, прости, что твой раб обращается к тебе с просьбой».
— Ах, это ты мой верный Чендрул! Ты растоптал для меня копытами коней своих целый народ амильцуров. Для тебя я сделаю все, чего бы ты не пожелал.
— На охоте я слышал, что ты можешь того громадного буйвола, который попал в капкан…
— Из любви к тебе я охотно сделаю это в поучение моим подданным. Приведите исполина болот, а ты, оруженосец, принеси мою секиру, которая всех тяжелее!
