Именно в последующей сцене публикаторам приходится прибегнуть к интерполяции: прозаическая версия романа, традиционно считающаяся также творением Робера де Борона, содержит сцену, которой в поэтическом тексте нет, — с помощью Святого Грааля опознается присевший к священной трапезе лжец и грешник по имени Моисей. Смысл же святого причастия в том, что лжец и грешник допущен быть к нему не может, — просфора многажды служила набожным героям мировой литературы защитой от демонов и от искушений. Этот мотив будет десятки раз разработан в более поздней литературе, и, хотя рыба на столе в доме Иосифа лежит отдельно от незримой чаши Святого Грааля, символика, впервые выявленная у Кретьена де Труа, присутствует полностью.
Исследователи не без оснований предполагают, что сюжет поэмы Робер де Борон «не сам придумал». В уже цитированной книге Р. Майера есть отсылка на «одно из апокрифических евангелий, обладавшее в средние века высоким авторитетом. «Gesta Pilati» («Деяния Пилата»), первая часть Евангелия Никодима рассказывают, как Иосиф Аримафейский предстает перед синедрионом и описывает все, что он пережил в темнице» — история пребывания Иосифа Аримафейского в темнице в этом апокрифе, согласно Майеру, довольно близко совпадает с действием поэмы Робера де Борона (которую он, явно не делая различия между поэтической версией и прозаической, так и называет — «Иосиф Аримафейский»). Упоминаемое Евангелие от Никодима, традиционно датируемое III веком, существует в русском переводе. Необходимо отметить, что в трех первых синоптических Евангелиях имя Никодима вообще отсутствует, его называет лишь евангелист Иоанн в своем «евангелии духа».
Евангелие от Никодима — один из основных источников известного в иконописи сюжета «Сошествие во ад»; облагороженный в нем образ прокуратора Понтия Пилата на европейскую церковь в целом оказал мало влияния. Множество апокрифов, — Прежде всего опубликованные в русском Переводе вместе с вышеупомянутым «Евангелием от Никодима» «Сказания о смерти Пилата», — содержат элементы, попавшие в роман де Борона: путешествие Св. Вероники вместе с принадлежащей ей реликвией и Рим, в другом апокрифе под названием «Отмщение Спасителя» содержится история о том, как Иосиф пребывал в заточении вплоть до завоевания Иерусалима римлянами; после штурма города рушатся и стены его темницы, Иосиф выходит и повествует о том, что жизнь его поддерживалась пищей, ниспосылаемой от Господа прямо в его узилище; известна версия исцеления императора (на этот раз непосредственно Тиберия) от проказы и обращения императора в число последователей Христа — и многие другие тексты, значительная часть которых могла быть известна поэту в совершенно иной версии, нежели нам.
В конце поэмы Брон (Хеброн), зять Иосифа Аримафейского, оказывается тем самым Королем- Рыбаком, с упоминанием которого связано первое появление слова «Грааль» в поэтическом тексте — в романе Кретьена де Труа. Король-Рыбак с верными ему сторонниками принимает на хранение чашу Святого Грааля — и уходит в неизвестные, однако явно западные края. Робер де Борон обещает еще множество повествований о судьбе чудесной чаши; два таких продолжения, записанных прозой, сохранились, — однако, как всякий хороший рассказчик, Робер де Борон отнюдь не собирался удачную историю заканчивать: тысяча лет, самый малый срок, отделявший его время он времени жизни родственников Иосифа Аримафейского, сулила еще множество сюжетных линий, перемен владельцев священного предмета, неожиданных поворотов действия; почти ни одна «история с продолжением» не заканчивается иначе, как на полуслове, «на самом интересном месте». Продолжение обычно начинается в таких случаях с введения новых героев и необходимого краткого пересказа первой части, — именно такова сохранившаяся в прозаическом виде целиком и в поэтическом и объеме 502 стихов вторая часть романа — «Мерлин»; впрочем, этот сюжет русскому читателю хорошо известен, хотя Мерлин здесь — волшебник весьма недобрый, короче говоря, «отрицательный» вариант Мерлина, тогда как в XX веке более привычен Мерлин «положительный». Таков был средневековый роман, где поколения рыцарей за круглым столом наследовали одно другому, описывались деяния детей героев, их внуков и правнуков, и точно так же поэма, не дописанная одним поэтом, попадала в руки более молодого, порою даже более талантливого.
«Персевалю» Кретьена де Труа повезло Меньше: его продолжали три поэта, и последнее продолжение этой книги, сложенное Неким Манассье между 1215 и 1235 годами, доводит роман до конца. Увы, «продолжение» значительно уступает кретьеновскому «началу» и по пластике стиха, и по фантазии. В этом отношении написанный по-немецки Вольфрамом фон Эшенбахом между 1200 и 1210 годами «Парцифаль» обладает несравненно большей поэтической ценностью, и недаром остается не только чтим в наши дни, но даже читаем ради удовольствия как в оригинале, так и в переводе. На русском языке, увы, мы не располагаем переводом этой поэмы; «сокращенное» же переложение, выполненное Львом Гинзбургом для «Библиотеки всемирной литературы» оставляет при сравнении с оригиналом чувство горестного недоумения: это и в самом деле отрывки из поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, но каждый отрывок, будучи взят по отдельности, растянут по сравнению с текстом оригинала по меньшей мере вдвое. Лишь вспомнив о том, что во времена советской власти переводчикам платили именно построчно (отсюда «лесенка», «елочка» и все иные способы, в просторечии именуемые строчкогонством), можно понять — чего ради страдавший от нищеты и голода, притесняемый к тому же антисемитами председатель переводческой секции Московского отделения Союза советских писателей Лев Гинзбург пошел на такой подлог. Понять такой поступок можно, и простить тоже можно. Невозможно лишь читать получившееся произведение, и приходится констатировать, что никакого «Парцифаля» Вольфрама фон Эшенбаха, кроме небольших цитат в переводе В.Микушевича, мы по сей день не имеем.
Впрочем, мы много чего не имеем. До нашего издания, в частности, был неизвестен русским читателям и Робер де Борон, — хотя ученые-медиевисты, с одной стороны, и визионеры-штайнерианцы с другой стороны всегда ценили это произведение очень высоко. Однако путь от писателя до читателя всего очень долог: XIX век открыл великую литературу европейского средневековья, XX век с трудом и далеко не всю донес ее до читателя, — а, скажем, для весьма обширной и неплохо сохранившейся литературы Византии время не настало до сих пор, по сей день издаются в основном каталоги сохранившихся книг, но книги эти в абсолютной массе никем все еще даже «по диагонали» не прочитаны. А открытия мирового значения в медиевистике делаются не так уж редко — да только и сам счастливый кладоискатель чаще всего далеко не сразу осознает, что именно он нашел. Чего стоит открытие одной лишь «Carmia Burana», первого и основного до сих пор источника лирики вагантов: обнаружен он был в 1803 году, опубликован, в 1847 году, стал любимой книгой читателей новейшего времени лишь еще столетие спустя.
Нет, наверное, необходимости поднимать из пыли веков все рыцарские романы, все поэтическое средневековье: чрезмерное увлечение таковыми уже вполне исчерпывающе описано Сервантесом, и его пародия так и останется живей любого, самого талантливого «Амадиса Галльского», живей даже эпоса Томаса Мэлори. Притом история повторяется — не как фарс, но как скверный анекдот: происходит это непосредственно в наше время, когда горестно однообразный поток жанра «фэнтези» заэксплуатировал до
