звезда. Элиасу было грустнее, чем обычно; мир человеческого бытия искушал его и говорил с ним, одолевая его чистым дыханием этой апрельской ночи; туманные воспоминания возвращались к нему, и казалось, что в его крови с весенним возрождением возникает что-то новое и неспокойное.
«Нет, нет, нет, — повторил про себя Элиас, тряся головой, словно чтобы прогнать от себя назойливые мысли. — Нужно забыть обо всем; нужно учиться и идти вперед, Элиас Портолу». Он стиснул голову руками и погрузился в чтение; вокруг царило безмолвие, и только издалека, словно из далекой деревни, доносилась печальная нуорийская песня. Элиас читал, перечитывал, обдумывал и повторял на память стихи.
«…Любовь да будет непритворна; отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру».
«…В усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите».
«…Утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны».
«…Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте».
«…Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками».
«…Мне отмщение, Аз воздам, говорит Господь».
«…Не будь побежден злом, но побеждай зло добром».
Как звонко и живо звучал голос апостола! Он звучал, как раскаты грома, как чистое журчание воды в фонтане в ночной тиши; но голос этот доходил из слишком дальней дали, со слишком большой высоты, словно отдаленный рокот грома, словно тихий плеск воды в фонтане, слышимый сквозь сон. Элиас слушал и чувствовал, как будто какой-то благоухающий покров облекает и освежает его. Однако этот покров был туманной кисеей, и дыхания той апрельской ночи хватало, чтобы разорвать его.
Тем временем звучавшая вдалеке сардинская песня немного приблизилась; среди печального хора ясно звучал мелодичный тенор, в котором дрожала вся чувственность и сладостность той лунной ночи. Элиас поднял голову, охваченный внезапным очарованием. Где же он мог слышать этот голос? Почти физическое воспоминание заставило Элиаса вздрогнуть. Он вспомнил, что была другая такая же ночь, когда он слушал эту же песню и был так же грустен. Где? Когда? Как? Элиас поднялся и прислонился к окну, встав под чистыми лучами висевшей в зените луны. Свежий ветерок доносил дальние ароматы; Элиас затрепетал и вспомнил ту ночь, когда он плакал у ног Святого Франциска от обуревавших его страстей.
Голос апостола Павла умолк; покров соскользнул: что такое были вечность, смерть, суетность всех человеческих страстей, добро, зло, добродетель, вечная жизнь по сравнению с неуловимой радостью той апрельской ночи, того дыхания свежего ветерка и той любовной песни? Элиас был побежден; мир человеческого бытия поглотил его, и он упал на колени у окна под светом луны, он плакал как ребенок, охваченный душераздирающим отчаянием.
Безумная молитва возносилась к небу в его плаче:
— Господи, ты видишь, что я слаб и малодушен, сжалься надо мной, Господи, прости меня, дай мне покой, вырви сердце из груди моей. Я человек и не могу осилить себя; почему Ты создал меня таким слабым, Господи? Вся моя жизнь проходит в муках, и, когда побежден моей слабой натурой, я должен был искать счастья, я грешил, я попрал Твои заветы, я был лукавее язычников; но велики были страдания мои. Господи, велики мои страдания и сейчас, и чаша полна. Господи, Господи, Господи, — рыдая, продолжал Элиас с исказившимся и мокрым от соленых слез лицом, — сжалься надо мной, прости меня, помоги мне, дай мир сердцу моему… дай мне немного благодати… немного счастья: неужели я не заслуживаю это, Господи? Разве я не человеческое создание? Если я согрешил, прости мне грехи мои, если Ты милостив. Если Ты велик, прости меня и дай мне немного благодати, немного радости…
Постепенно слезы иссякли, Элиасу стало легче; дав волю своим переживаниям, он успокоился. После того как отчаяние отпустило его, он устыдился своего плача, но подумал: «Мой отец говорит, что плачут только малодушные, что сардинец, родившийся в Нуоро, не должен плакать; но от плача так легко! Если иногда не плакать, то можно разорваться!»
Элиасу стало стыдно и страшно своей молитвы, которая была почти вызовом Богу; он попросил прощения и смирился; но на следующее утро ему суждено было испытать сильнейший испуг, удивление, горе и даже чувство радости, когда ему сообщили, что его брат Пьетро вернулся с сильным воспалением в почках и что он очень плох.
«Если он умрет, я смогу жениться на Магдалине!» — сразу же подумал Элиас.
Услышал ли Господь его молитву? О нет! Элиас отступился от нее, представив себе Бога, страшный образ которого создало в тот момент его воображение. Так нельзя.
«Как же я низок! — думал Элиас, торопливо идя домой. — Мне никогда не обрести спасения: я создан из зла».
Его мучило беспокойство, более из-за своих дурных мыслей, чем из-за болезни Пьетро; он раскаивался и бранил себя; но когда он пришел домой и узнал, что брат его вернулся больным еще вчера, то испытал нечто вроде разочарования — настолько в глубине души ему льстила странная мысль, что Господь внял его молитве.
Пьетро был и в самом деле плох; он все время стонал, черты его мертвенно-бледного лица были искажены мучительным страданием. За три дня до того ему пришлось много пройти пешком, чтобы нагнать одного из пропавших быков; волнение, усталость, жар, предрасположенность к несчастью сразили его. Ноги Пьетро опухли и кровоточили, руки были исцарапаны о кусты ежевики и камни.
Тяжелая подавленность угнетала всех в доме Портолу; Магдалина непритворно плакала; тетушка Аннедда зажгла две лампады, произнесла заговор и получила знак, что Пьетро суждено было умереть.
Для Элиаса наступили ужасные дни. Он шел к брату, смотрел на него, ходил по комнате, заламывая руки и тоскуя от невозможности сделать хоть что-нибудь для того, чтобы спасти Пьетро. Элиас ни разу не взглянул ни на Магдалину, ни на ребенка; он уходил, объятый отчаянием, и истово молился часами, чтобы Пьетро выздоровел. Но даже во время этих жарких молитв он часто вздрагивал, и смертельный холод леденил его кровь: может быть, это тот бес одолевал его? Почему, стоило Элиасу забыться хотя бы на мгновение, он нашептывал ему радостные слова, внушал ему постыдные вожделения, непрестанно являя образ умершего и похороненного брата?
«Это дьявол, — подумал однажды вечером Элиас, — но ему не одолеть меня, больше никогда не одолеть! Хорошо, пусть Пьетро умрет, если ему суждено умереть; да, как бы это ни было ужасно, сатана, я сейчас хочу, чтобы брат мой умер, для того, чтобы показать тебе, что ты никогда снова не возьмешь надо мной верх. Никогда! Никогда! Я сильнее тебя, сатана; тело мое слабо, и ты можешь извести его, но мою душу тебе никогда не одолеть снова».
Той ночью Пьетро умер. Элиас закрыл ему глаза, перекрестил его лицо и помог тетушке Аннедде обмыть и одеть покойного.
После этого Элиас продежурил всю ночь у тела брата. Время от времени он вставал и склонялся над лицом умершего, подолгу глядя на него в безумной надежде, что Пьетро жив и вот-вот шелохнется и восстанет.
Но обросшее мертвенно-бледное лицо с опущенными веками оставалось недвижно, как пугающая бронзовая маска. Элиас чувствовал, может быть, первый раз в своей жизни — ведь он никогда еще так близко и так долго не глядел на мертвеца — все неумолимое величие смерти. Он вспомнил живого, смеющегося Пьетро; Боже, какой малости хватило, чтобы швырнуть его на эту кровать, недвижимого и умолкнувшего навеки! Навеки! «Завтра в этот час из мира исчезнет даже эта оболочка!» — думал Элиас и не знал, как убедить себя, что все заканчивается так, что и он, и его родители, и Маттиа, и Магдалина, и ребенок в один прекрасный день так же исчезнут. Потом он снова падал на колени у кровати, и боль его сменялась успокоением.
«Да, всему наступает конец, — размышлял он, — и нам больше не придется страдать. К чему такая суета? Всему приходит конец, одна душа остается; так спасем же ее».
И он чувствовал себя, как никогда, сильным перед искушением и перед лукавым; затем он снова вспоминал брата — живого, их детство, юность, ту смертельную обиду, которую он нанес Пьетро, и сокрушался; рыдания сдавливали ему горло.
«Теперь, когда он умер, — спрашивал Элиас себя, — узнает ли он, как я оскорбил его? Простит ли он меня?»
Но эти вопросы вели его к воспоминаниям; он снова видел Магдалину в той самой комнате, где теперь покоился Пьетро, и им постоянно овладевала услада при мысли о том, что теперь он мог любить
