на нее (побуждают, порождают, вовлекают, соблазняют — это и есть воздействия, аффекты). Вторая точка — это отношение сил с формой: всякая форма образована силами и состоит из них. Это как раз и появляется в живописных описаниях Фуко. Но, кроме того, это тема человеческого «Я» у Фуко и его связи со сверхчеловеком Ницше. Дело в том, что человеческих сил недостаточно, чтобы они одни образовали ту господствующую форму, в которой может разместиться человек. Нужно, чтобы силы человека (способность к познанию, желание, воображение и т. д.) соединились с другими силами: тогда из этой комбинации родится великая форма, однако она будет всецело зависеть от природы тех иных сил, с которыми человек окажется связанным. Эта грядущая форма не будет с неизбежностью формой человеческой, это может быть какая-то животная форма, в которую человек будет только воплощаться, форма божественного, отражением которой он окажется, форма единого Бога, для которой человек будет только ограничением (так, в XVII в. человеческий разум был только ограничением бесконечного разума). То есть определенная форма-Человек появилась только при особых и весьма неустойчивых условиях: именно ее Фуко и анализирует в «Словах и вещах» как событие XIX в., зависящее от появления новых сил, с которыми человек тогда образовал комбинацию. Так и сегодня весь мир говорит, что человек вступил в отношения уже с иными силами (с космическим пространством, с частицами материи, с кремнием в машинах и т. д.): зарождается новая форма, которая уже не является человеческой. Никакая иная тема у Фуко, как и у Ницше, какой бы простой и строгой, даже величественной она бы ни была, не вызывает столько глупых реакций. Наконец, третья точка соприкосновения относится к процессам субъективации: еще раз, здесь нет никакого конституирования субъекта, но есть создание модусов существования, то, что Ницше называл изобретением новых жизненных возможностей, и истоки его он обнаруживал уже у греков. У Ницше видят высшее измерение воли к могуществу, артистическую волю. Фуко обозначит это измерение понятием силы, воздействующей на саму себя или сгибающейся: он сумеет восстановить историю греков или христиан, ориентируясь на этом пути. Вот что очень важно: Ницше говорил, что мыслитель всегда запускает стрелу, словно в пустоте, а другой мыслитель подбирает ее, чтобы пустить в другом направлении. Это и случилось с Фуко. То, что встречается ему, Фуко преобразует глубочайшим образом. Он не перестает созидать. Вы говорите, что у него больше металла, чем у Ницше. Возможно, он изменил даже материал, из которого изготовлена стрела. Здесь напрашивается музыкальное сравнение, на уровне соответствующих инструментов (приемов, процедур, процессов): Ницше — это Вагнер, хотя и поздний. Фуко — это Веберн, но может быть и Варезе, к которому он более близок, у которого больше металла и пронзительности, который обращается к инструментам нашей «актуальности».
Философия
Защитники
Если в современном мышлении дела обстоят настолько плохо, то это потому, что под именем модернизма происходит возврат к определенным абстракциям и встает проблема истоков, первоначал… Любой анализ, использующий понятия движения, векторов, блокируется. Это период слабости, период реакции. Однако философия полагала, что с проблемой первоначал давно уже покончено. Речь уже не велась о том, чтобы отталкиваться от них или подходить к ним. Вопрос, скорее, заключался в следующем: что происходит «между»? И точно так же дело обстояло с физическим движением.
Движение, на уровне спорта и привычек, меняется. Когда-то существовала энергетическая концепция движения: существует точка опоры, или даже источник движения. Бегать, бросать копье и т. д.: это усилие, сопротивление из определенной исходной точки, рычага. Итак, очевидно, что сегодня движение, его содержание, определяется все в меньшей и меньшей степени, начиная с выделения рычага. Все новые виды спорта — серфинг, водные лыжи, дельтапланеризм — однотипны: подключение к движению уже идущей волны. Здесь уже нет источника как исходной точки, здесь есть что-то вроде выхода на орбиту. Как принимают участие в движении грандиозной волны или потока восходящего воздуха, как «оказываются между», вместо того чтобы стать источником определенного усилия, — это чрезвычайно важно.
Тем не менее и в философии возвращаются к вечным ценностям, к идее интеллектуальной защиты вечных ценностей. Именно за это Бенда[72] упрекал Бергсона: за то, что он оставался представителем своего класса, класса клерков, пытаясь мыслить движение. Сегодня же в качестве вечных ценностей функционируют права человека. Что касается существования права и других понятий, то весь мир знает, что это — абстракции. И во имя того, что всякое мышление здесь прекращается, любой анализ понятия движения блокируется. Однако если гнет этих абстракций столь ужасен, то потому, что они препятствуют движению, а не из-за того, что они оскорбляют вечность. Из-за того, что сама эпоха является бедной и убогой, философия отказывается от рефлексии «о»… Если философия сама ничего не создает, то чем же она может еще заниматься, кроме рефлексии «о»? Тогда она рефлексирует о вечном, или историческом, но сама уже не обращается к движению.
На самом деле важно то, что философу отказывают в праве рефлексии «о». Философ — творец, он не рефлексирует.
Меня упрекают в том, что я вновь повторяю анализ Бергсона. Действительно, здесь есть совершенно новый способ различать, как это и делает Бергсон, восприятие, аффект и действие как три разновидности движения. Это всегда ново, потому что никогда не было ничего подобного, и эта сторона, как мне кажется, является самой сложной и самой прекрасной в мышлении Бергсона. Так, если применить этот анализ к кинематографу, то получится следующее: в одно и то же время изобретают кино и появляется философия Бергсона. Концепт движения появляется в то же самое время, что и образ движения. Бергсон — это один из первых случаев самодвижения в мышлении. Потому что недостаточно просто сказать: понятия движутся. Следует также сконструировать понятия, способные к интеллектуальному движению. Также недостаточно создать театр теней, следует построить образы, способные к самодвижению. В своей первой книге я уже рассматривал кинематографический образ как такой образ, который требует самодвижения. Во второй книге я рассматриваю кинематографический образ в аспекте приобретаемой им автотемпоральности. Это ни в коей мере не значит рассматривать кино в качестве определенной рефлексии, это значит обратиться к той области, где реально действует то, что меня интересует: при каких условиях может появиться самодвижение или некоторая авто-темпоральность образа и какова была эволюция этих двух факторов начиная с конца XIX столетия. Так, например, когда появляется кино, основанное не столько на движении, сколько на времени, то очевидно, что здесь, в сравнении с первой эпохой, меняется его природа. И кино может быть только лабораторией, в которой формируется наша чувственность, по мере того как движение и время становятся составляющими самого этого образа.
Первая стадия кино — это самодвижение образа. Оказывается, что это кино стремилось реализовать себя в нарративном кинематографе. Но в этом не было неизбежности. Есть рукопись Ноэль Берч[73], которая очень важна с этой точки зрения: нарративное повествование не связывалось с кинематографом в самом начале. То, что одушевляло образ-движение, т. е. самодвижение образа, то, что создавало нарратив, — это сенсомоторная схема. Кино не является нарративным по природе: оно становится нарративным, когда сенсомоторная схема становится его целью. А именно: персонаж на экране воспринимает, ощущает, реагирует. Это предполагает сильную веру: герой находится в такой-то ситуации, он реагирует, он всегда знает, как реагировать. Это предполагает определенную концепцию кинематографа. Почему он становится американским, голливудским? По одной простой причине: именно Америка обладала собственностью на эту схему. Все заканчивается вместе со второй мировой войной. Люди уже не верят в той же степени, что и раньше, что в этих ситуациях есть возможность реагировать. Проходят послевоенные годы. И появляется итальянский неореализм, который
