Барышни также выглядят в лодке недурно, если хорошенько оденутся. Нет ничего более привлекательного, на мой взгляд, чем сшитый со вкусом лодочный костюм. Но «лодочный костюм» (вот бы барышни это понимали) должен быть таким, чтобы в нем можно было собственно кататься в лодке, а не только сидеть под стеклянным колпаком. Ваша прогулка будет совершенно угроблена, если в лодке у вас окажется публика, озабоченная главным образом своим туалетом, а не поездкой. Однажды я имел несчастье отправиться на реку на пикник с двумя такими вот барышнями. Ну и весело же нам было.
Обе расфуфырились в пух и прах — шелка, кружева, цветочки, ленточки, изысканные туфельки, светленькие перчатки. Они были одеты для фотографического салона, а не для пикника на реке. На них были «лодочные костюмы» с модной французской картинки. Увеселяться в таких костюмах по соседству с настоящей землей, водой или воздухом было несерьезно.
Началось с того, что они решили, будто в лодке грязно. Мы протерли для них все скамейки и заверили, что в ней чисто, но они нам не поверили. Одна из них притронулась пальчиком в перчатке к сидению и показала результат исследования своей подруге, и они обе вздохнули и уселись с видом мучениц ранних веков христианства, старающихся поудобнее устроиться на костре.
Когда гребешь, нет-нет да и брызнешь, а капля воды, как оказывается, гробит лодочные костюмы напрочь. Пятно не сходит никак, и след остается навеки.
Я греб на корме. Я делал все что мог. Я выносил весла плашмя на два фута и после каждого взмаха делал паузу, чтобы стекала вода, а чтобы погрузить их снова, искал на воде самое спокойное место. (Мой товарищ, который греб на носу, чуть погодя заявил, что не чувствует себя достаточно квалифицированным гребцом, чтобы грести со мной наравне, и что он пока посидит и, если я не возражаю, поучит мой метод гребли; он сказал, что его заинтересовал этот метод.) Но, несмотря ни на что, как бы я ни старался, брызги на лодочные костюмы иногда все-таки попадали.
Барышни не жаловались. Они тесно прижались друг к другу, поджав губы, и всякий раз, когда на них падала капля, вздрагивали и съеживались. Это была величественная картина, безмолвные их страдания, но она же совершенно лишила меня присутствия духа. Я слишком чувствителен. Я стал грести судорожно, как попало, и чем больше старался не брызгать, тем больше брызгал.
Наконец я сдался и сказал, что пересяду на нос. Мой партнер согласился, что так будет лучше, и мы поменялись местами. Увидев, что я ухожу, барышни испустили невольный вздох облегчения и на мгновение оживились. Бедняжки! Лучше им было примириться со мной. Теперь им достался удалой, беззаботный, толстокожий малый, чувствительный в такой же степени, в которой, возможно, чувствителен ньюфаундлендский щенок. Смотрите на него волком хоть целый час, и он этого не заметит, а если заметит, это его не смутит. Он зарядил крепким, лихим, удалым гребком, от которого брызги разлетелись по всей лодке фонтаном, и наша компания вытянулась по струнке в мгновение. Каждый раз, проливая на лодочные костюмы пинту воды, он с приятной улыбкой смеялся («Ах, простите, пожалуйста!») и предлагал барышням свой носовой платок, чтобы они обтерлись.
— О, ничего страшного, — шептали в ответ несчастные барышни, украдкой заворачиваясь в накидки и пледы и пытаясь спастись от воды кружевными зонтиками.
За завтраком им пришлось хлебнуть горя. Их приглашали усесться на траву, но трава была пыльная, а стволы деревьев, к которым им предлагали прислониться, никто, как видно, не чистил уже несколько недель. И они расстелили на земле свои носовые платочки и уселись таким образом, будто проглотили аршин. Кто-то нес в руках блюдо с мясным пирогом, споткнулся о корень, и пирог вылетел. Ни кусочка, к счастью, на барышень не попало, но происшедшее навело их на мысль о новой опасности; они потеряли покой и теперь, когда кто-нибудь брал в руки что-нибудь, что могло выпасть, со всеми вытекающими отсюда последствиями, барышни наблюдали за ним с возрастающим беспокойством, до тех пор пока он не садился снова.
— А ну-ка, девушки, — весело сказал наш друг, когда этот кошмар закончился, — вперед, мыть посуду!
Сначала они его не поняли. Когда, наконец, смысл идеи перед ними раскрылся, они сказали, что, как они опасаются, как мыть посуду они не знают.
— О, я вам сейчас покажу! — воскликнул приятель. — Это просто ужас как весело! Ложитесь на... То есть наклонитесь, гм, над берегом и поболтайте тарелки в воде.
Старшая барышня сказала, что, как она опасается, подходящей одежды для подобной работы у них нет.
— О, и эта сойдет! — беззаботно ответил приятель. — Подоткните подолы.
И он таки заставил их это сделать. Он сказал им, что веселье пикников наполовину состоит как раз из подобных мероприятий. А они сказали, что это было очень интересно.
Теперь я вот думаю: был ли тот малый так непроходимо туп, как мы считали? Или же он был... Нет, нет, как можно! Ведь на лице у него была такая простота, такая невинность!
Гаррис захотел сойти на берег у Хэмптонской церкви — посмотреть могилу миссис Томас.
— А кто такая миссис Томас? — спросил я.
— Откуда я знаю? — отозвался Гаррис. — Это дама, у которой веселый памятник, и я хочу его посмотреть.
Я запротестовал. Не знаю, может быть, у меня извращенная натура, только я никогда не мечтаю о могильных памятниках.
Я знаю: когда вы приезжаете куда-нибудь в город или деревню, следует немедленно мчаться на кладбище и наслаждаться могилами. Но в таком отдыхе я себе всегда отказываю. Я не нахожу интереса в том, чтобы ползать кругами у мрачных холодных церквей за страдающим одышкой старым грибом и зачитывать эпитафии. Даже кусок медной потрескавшейся доски, вделанной в камень, мне не доставляет того, что я именую подлинным счастьем.
Невозмутимостью, которую я в состоянии сохранять перед ликом волнующих надписей, отсутствием воодушевления в отношении местной генеалогии я привожу в потрясение всех добропорядочных могильщиков, а плохо скрываемое стремление поскорее убраться ранит их чувства.
Одним золотым солнечным утром я стоял, прислонившись к невысокой каменной стенке, ограждавшей небольшую деревенскую церковь, курил и в тихой глубокой радости предавался очаровательному успокоительному пейзажу: старая серая церковь, увитая гроздьями плюща, с деревянным крыльцом в замысловатой резьбе; светлая лента проселка, сбегающая извилинами с холма сквозь высокие ряды вязов; крытые соломой домики, выглядывающие из-за аккуратных изгородей; серебряная речка в долине, за нею поросшие лесом холмы!
Это был чудесный пейзаж. Он был полон идиллии и поэзии, и он вдохновил меня. Я ощутил добродетель и благодать. Я понял, что теперь не хочу быть порочным и грешным. Я перееду сюда, и поселюсь здесь, и не сотворю более зла, и буду вести прекрасную, совершенную жизнь; главу мою, когда я состарюсь, украсят седины и т. д. и т. п.
И в этот миг я простил всех друзей моих и родственников моих, за их порок и упрямство, и благословил их. Они не знали, что я благословил их. Они продолжали вести свой отверженный образ жизни, так и не представляя себе того, что, далеко-далеко, в этом безмятежном селении, я для них делал. Но я это сделал, и мне хотелось, чтобы они узнали о том, что я это сделал, ибо я желал осчастливить их. И я продолжал предаваться всем этим возвышенным, благородным мыслям, как вдруг в мой экстатический транс ворвался пронзительный писклявый фальцет. Он голосил:
— Сию минуту, сударь! Бегу, бегу! Погодите-ка, сударь! Сию минуту!
Я посмотрел вверх и увидел лысенького старикашку, ковылявшего по кладбищу в моем направлении. Он волок гигантскую связку ключей, которые тряслись и гремели в такт каждому шагу.
Исполненным безмолвного величия жестом я велел ему удалиться, но он тем не менее приближался, истошно вопя:
— Бегу, сударь, бегу! Я, видите ли, прихрамываю. Старость не радость! Сюда, сударь, сюда, прошу вас!
— Прочь, жалкий старец! — молвил я.
— Я уж и так спешил, сударь. Моя благоверная заприметила вас только сию как минуту. За мной, сударь, за мной!
— Прочь, — молвил я снова, — оставьте меня! Оставьте меня, оставьте!.. Не то я перелезу через стену
