труда удерживая в руках телефонную книгу, нашла номер и опустила в щель десятицентовую монетку.
Никто не ответил. Но, может быть, он спит. Придется зайти. Он был нужен ей прямо сейчас; она должна была его увидеть. Ей некуда было больше бежать.
Дом — большое трехэтажное здание с серыми каннелюрами, балконами и шпилями — возвышался посреди заросшего сорняком двора, полного битых бутылок и проржавевших консервных банок. Шторы на третьем этаже были задернуты и недвижимы — никаких признаков жизни.
Страх охватил ее, и она побежала по тропинке вдоль потрескавшихся цементных плит, мимо кипы газет, мимо кадок с усыхающими растениями у подножия лестницы. Она помчалась вверх, перепрыгивая через ступени и перехватывая балясины. Запыхавшись, добежала до конца пролета, повернула на следующий и тут почувствовала, как под ней провисла прогнившая доска, споткнулась о сломанную ступеньку и, цепляясь за перила, полетела носом вниз. Ударилась голенью о занозистую старую деревяшку, вскрикнула от боли и упала на раскрытые ладони. Щекой она уткнулась в пропитанную пылью паутину, прицепившуюся к рукаву ее зеленого вязаного костюма. Растревоженная паучья семейка поспешно убралась прочь. Мэри Энн поднялась на ноги и последние несколько ступенек тащилась, чертыхаясь и скуля, а по ее щекам катились слезы.
— Туини! — крикнула она. — Пусти меня!
Ответа не последовало. Издалека донесся звук клаксона. Да на молокозаводе на краю бедного района что-то громыхнуло так, что эхо разнеслось по всему городу.
В тумане слез она добралась до двери. Земля качалась и плыла у нес из-под ног; какое-то время она, прислонившись к двери, стояла с закрытыми глазами и старалась не упасть.
— Туини, — переводя дыхание, шептала она закрытой двери, — пусти меня, черт побери.
Сквозь свое страдание она расслышала обнадеживающий звук: внутри кто-то зашевелился. Мэри Энн уселась на какую-то кучу на верхней ступеньке, согнулась в три погибели и качалась так из стороны в сторону. Ее сумочка расстегнулась, и все, что было внутри, просачивалось промеж пальцев; монеты и карандаши выкатывались наружу и падали в траву далеко внизу.
— Туини, — прошептала она, когда открылась дверь и темная, слегка отсвечивающая фигура негра показалась в проеме, — пожалуйста, помоги мне. Со мной такое произошло…
Раздраженно нахмурившись, он нагнулся и сгреб ее в охапку. Босой ногой — на нем были только штаны — захлопнул за ними дверь. С ней на руках он прошлепал по коридору; от его иссиня-черного лица пахло мылом для бритья, а подбородок и волосатая грудь были в каплях пены. Он держал ее без всяких церемоний. Она закрыла глаза и приникла к нему.
— Помоги мне, — повторила она, — я бросила работу; у меня больше нет работы. Я встретила одного отвратительного старика, и он такое со мной сделал. Теперь мне негде жить.
7
На углу Пайн-стрит и Санта-Клара-стрит располагался шикарный шляпный магазин. За ним шел магазин чемоданов Двелли, а после — «Музыкальный уголок», новый магазин грампластинок, открытый Джозефом Шиллингом в начале августа 1953 года.
Туда, в «Музыкальный уголок», и направлялась пара. Магазин уже два месяца как открылся — была середина октября. В витрине была выставлена фотография Вальтера Гизекинга[6] и две долгоиграющие пластинки, наполовину вынутые из ярких обложек. Внутри магазина виднелись посетители: одни стояли у прилавка, другие — в кабинках для прослушивания. Сквозь открытую дверь доносилась органная симфония Сен-Санса.
— Неплохо, — признал мужчина, — впрочем, бабки-то у него есть; так что ничего удивительного.
Это был хрупкий на вид мужчина за тридцать, щегольски одетый, с блестящими черными волосами, воробьиной грудью и элегантной походкой. Взгляд у него был быстрый и живой, и пальцы его бегали по жакету дамы, когда он пропускал ее в магазин.
Женщина обернулась, чтобы прочесть вывеску. На прямоугольном щите из твердого дерева с выпиленными вручную узорами было написано краской:
— Миленькая, — произнесла женщина, — вывеска, то есть.
Она была моложе своего спутника — увесистая, круглолицая блондинка в слаксах, с огромной кожаной сумкой на ремне через плечо.
За прилавком никого не было. Двое молодых людей изучали каталог пластинок и увлеченно полемизировали. Женщина не видела Джозефа Шиллинга, но каждая деталь интерьера напоминала ей о нем. Узор на застилающем весь пол ковровом покрытии был в его вкусе, и многие картины на стенах — репродукции современных художников — были ей знакомы. Вазочку с букетом диких калифорнийских ирисов, что стояла на прилавке, она сама вылепила и обожгла. Да и лежавшие за прилавком каталоги были обиты тканью, которую выбирала она.
Женщина села и принялась читать номер «Хай-фиделити», который нашла на столе. Мужчина не мог похвастаться подобной невозмутимостью — он стал расхаживать, рассматривать стеллажи с товаром, крутить вращающиеся круги с пластинками. Он вертел в руках картридж «Пикеринг»[7], когда знакомое шарканье привлекло его внимание. На лестнице, ведущей из подвального хранилища, со стопкой пластинок в руках появился Джозеф Шиллинг.
Бросив журнал, женщина подняла свое пышное тело, улыбнулась и двинулась навстречу Шиллингу. Мужчина пошел рядом.
— Привет, — пробормотал он.
Джозеф Шиллинг остановился. Очков на нем не было, и какое-то время он просто не мог разглядеть этих двоих. Он решил, что это клиенты; их одежда сообщала ему, что это люди достаточно зажиточные, вполне образованные и весьма эстетствующие. И тут он их узнал.
— Да, — произнес он голосом нестройным и недобрым, — вот уже и очередь… Удивительно, как быстро.
— Вот, значит, как тут, — сказала женщина, оглядываясь по сторонам. С лица ее не сходила напряженная улыбка — застывший оскал крупных зубов в обрамлении полных губ. — Просто прелесть! Как я рада, что ты, наконец, добился своего.
Шиллинг положил пластинки. Он был холоден. Интересно, а где Макс? Макса они боятся. Может, сидит и строит башню из спичек в кабинке коктейль-бара на углу.
— Расположение неплохое, — сказал он вслух.
Ее голубые глаза заплясали.
— Ты же мечтал об этом все эти годы. Помнишь, — обратилась она к своему спутнику, — как он все твердил про свой магазин? Магазин грампластинок, который он собирался открыть когда-нибудь, когда будут деньги.
— Вот, решил не дожидаться, — сказал Шиллинг.
— Дожидаться?
— Денег, — прозвучало это неубедительно; в этих играх он был не силен. — Я банкрот. Большая часть товара на реализации. Весь мой капитал пошел на ремонт.
— Ну, ты-то прорвешься, — сказала дама.
Из пиджачного кармана Шиллинг достал сигару. Прикуривая ее, он произнес:
— Сдается мне, что ты пополнела.
— Надо думать.
