Квартира состояла из громадной комнаты с роялем, двух крошечных спален и кухни величиной с горошину. Ванная, где засел Лемминг, располагалась через коридор; ею пользовались не только Кумбсы, но и семья этажом ниже. Стены были испещрены репродукциями — в основном Эль Греко и Гогена. Весь пол, кроме дальних углов, был покрыт серо-зеленой плетеной циновкой. Занавески были холщовые.
— Вы актриса? — спросила Мэри Энн у Бет.
— Нет. Раньше была.
— А почему бросили?
Бросив взгляд на Кумбса, Бет проследовала на кухню и занялась напитками.
— Переключилась на музыку, — ответила она. — Что вы будете пить?
— Бурбон с водой, — отозвался Нитц, шатавшийся по комнате, — если есть, конечно.
— А вы? — спросила она Мэри Энн.
— Да что угодно.
Она вынесла четыре бурбона с водой, и каждый из них по-своему неловко взял свой стакан. Бет сбросила жакет, обнаружив зрелую раздавшуюся фигуру. Она осталась в футболке и слаксах. Глядя на нее, Мэри Энн задумалась о собственном маленьком бюсте. Ей стало интересно, сколько Бет лет.
— Сколько вам лет? — спросила она.
Голубые глаза Бет расширились от смущения.
— Мне? Двадцать девять.
Мэри Энн была удовлетворена и закрыла тему.
— А это ваш рояль?
Она подошла к инструменту и наугад нажала несколько клавиш. К роялю она прикасалась впервые; его величественная чернота наводила на нее страх.
— А сколько они стоят?
— Ну, за «Безендорфер»[20], — сказала Бет (все это ее слегка забавляло), — можно отдать до восьми тысяч долларов.
Мэри Энн не знала, что такое «Безендорфер», но ничего не сказала. Кивнув, она подошла к одной из репродукций и принялась внимательно ее изучать. Внезапно в коридоре послышалось движение — Чад Лемминг возвращался из ванной.
Лемминг — стройный молодой человек в развевающемся хлопковом халате — пронесся через гостиную и исчез в спальне.
— Я сейчас выйду, — выпалил он, — секунду.
По голосу Мэри Энн приняла его за голубого. Она вернулась к изучению репродукции.
— Послушай, Мэри, — сказал Нитц, подойдя поближе. Бет и Дэнни Кумбс последовали за Леммингом в спальню, на ходу говоря ему, что петь. — Хорош гвозди в себя заколачивать. Не стоит того.
Сперва она даже не поняла, о чем он.
— Карлтон Туини, — продолжил он, — самодовольный позер. Ты же была у него дома, ты видела и кувшины масла для волос, и шелковые рубашки. И его галстуки. Ах, эти галстуки.
Очень тихо Мэри Энн произнесла:
— Ты завидуешь ему, потому что он большой человек, а ты — букашка.
— Я не букашка, и я говорю тебе правду. Он глуп, он сноб, он — фальшивка.
Мэри Энн оторопела.
— Ты его не понимаешь.
— Почему? Потому что я с ним не спал? Все остальное у нас было; я разглядел его душу.
— Как?
— Аккомпанируя ему в «Many Brave Hearts»[21], вот как.
Поколебавшись, Мэри Энн произнесла:
— Он великий певец. Нет, ты ведь так не думаешь. — Она покачала головой. — Давай не будем об этом.
— Мэри Энн, — сказал Нитц, — ты чертовски хороший человек, ты хоть сама это понимаешь?
— Спасибо.
— Возьми своего парня, того салагу, что тебя возит. Дейв-как-там-его.
— Дейв Гордон.
— Перекрои его по правильным лекалам. Он и так, в сущности, неплох, просто не дорос еще.
— Он тупой.
— Ты всем этим ребятам дашь сто очков вперед… вот в чем беда. Ты для них слишком взрослая. А сама такая мелюзга, что даже жалко.
Она бросила на него недовольный взгляд:
— Оставь свое мнение при себе.
— Тебе и слова не скажи. — Он взъерошил ей волосы, и она отпрыгнула. — Ты и для Туини слишком умная. Да мы все тебя не стоим. Интересно, кто ж тебя в итоге захомутает… наверное, не я. Куда уж мне. Закончится все каким-нибудь ослом; приткнешься к какому-нибудь громадине, эдакому буржуазно- респектабельному столпу, и будешь им восхищаться, верить в него. Почему бы тебе в саму себя не поверить?
— Отвянь, Пол, прошу тебя.
— Да ты хоть слушаешь, что я говорю?
— Я хорошо тебя слышу. Не кричи.
— Только ушами. Ты меня в упор не видишь, так ведь?
Нитц удрученно потер лоб.
— Забудь, Мэри. Я устал, раскис и несу какую-то околесицу.
Тут Бет подскочила к ним, вибрируя пышной грудью и возбужденно сверкая глазами:
— Чад будет петь. Всем заткнуться и слушать!
В комнату зашел молодой человек — стрижка «ежиком», очки в роговой оправе, галстук-бабочка под выдающимся кадыком. Просияв улыбкой, он взял гитару и начал свой монолог и песню.
— Ну, друзья, — весело произнес он, — полагаю, вы все читали в газетах, что бюджет теперь будет составлять президент. Вот песенка на злобу дня — надеюсь, вам понравится.
Он тренькнул-бренькнул на гитаре и начал.
Мэри Энн бродила по комнате и рассеянно слушала, разглядывая репродукции и мебель. Песня как будто звенела металлом, сверкала и искрила, вливаясь в уши присутствующих. Мэри Энн поймала несколько фраз, но общий смысл от нее ускользал. Ей, собственно, это было неважно; ее не интересовал ни Конгресс, ни налоги. Никого подобного Чаду Леммингу она еще не видела, но это впечатление сразу же притупилось; ее ум был закрыт, и у нее хватало своих проблем.
За первой балладой почти сразу последовала вторая: теперь Лемминг блеял о пенсионерах. Потом была вдохновенная песенка о ФБР, затем еще одна, о генетике, и в итоге — затейливый, разухабистый распев про водородную бомбу.
Она раздраженно подумала: кому нужен этот Мао Цзэдун? Кто это — глава коммунистического Китая?
Закрыв уши от этой бомбежки, она вышла из гостиной в одну из затемненных спален. Сидя на краю
