ничего не значили. Мэри Энн просто пропускала их мимо ушей.
— Простите, конечно, — продолжала Мэри Энн, — но все как-то нелепо и так запутано… Вот Джейк — он же ненавидит свою работу. Если ему так не нравится, так пусть бы бросил. А ваш муж хочет уволить его за грязь на рабочем месте, — она пристально посмотрела на миссис Болден, раздосадовав ту еще сильнее. — Так почему ничего не меняется? Ведь то же самое было и полтора года назад. Что это со всеми нами?
— Просто делай свою работу, — сказала миссис Болден. — Давай-ка повернись к столу и допечатывай письма.
— Вы мне не ответили, — Мэри Энн по-прежнему безжалостно сверлила ее взглядом. — Я спросила, можно ли мне уйти пораньше.
— Сделай все, что нужно, тогда поговорим.
Мэри Энн задумалась на секунду и повернулась к своему столу. Если она пойдет с фабрики прямо в город, то до химчистки доберется минут за пятнадцать. Чтобы поспеть наверняка, нужно выйти в половине пятого.
Для нее вопрос был решен. Она сама его решила.
Под утомленным солнцем, в блеске раннего вечера она шла по Эмпори-авеню — невысокая, худенькая девушка с коротко остриженными каштановыми волосами; шла, расправив плечи, с высоко поднятой головой, небрежно перекинув через руку свой коричневый плащ. Она шла, потому что не любила ездить на автобусах, а кроме того, гуляя пешком, она могла остановиться где вздумается и когда вздумается.
Машины двигались по улице в обе стороны. Из лавок выходили торговцы, чтобы скатать навесы; магазины в Пасифик-Парке начинали закрываться.
Справа от нее возвышались оштукатуренные корпуса средней школы Пасифик-Парка. Три года назад, в 1950-м, она закончила эту школу. Кулинарное искусство, основы гражданского права и история Америки — вот чему ее там учили. Пригодилось ей пока только кулинарное искусство. В 1951 году она устроилась на свою первую работу, секретарем в приемной кредитного общества «Эйс». К концу 1951 года это ей наскучило, и она перешла на работу к Тому Болдену.
Та еще работка — печатать в разные магазины письма про хромированные кухонные стулья. Да и стулья были сработаны так себе, она проверяла.
Ей было двадцать лет, и всю свою жизнь она провела в Пасифик-Парке. Она не испытывала неприязни к этому городу; он был таким хрупким, что, казалось, не вынес бы неприязни. Его жители играли в свои странные игры и принимали эти игры всерьез, как было и в ее детстве: правила, которые нельзя было нарушить, и ритуалы, в которых жизнь встречалась со смертью. А она, любопытная, все спрашивала — зачем это правило, откуда этот обычай, — и играла, как бог на душу положит… пока ее не охватила скука, а затем и недоуменное презрение, которое пропастью пролегло между ней и остальными.
Она ненадолго притормозила возле аптеки «Рексол», чтобы рассмотреть стеллаж с книгами в бумажных обложках. Не останавливаясь на романах — слишком много было в них чепухи, — она выбрала брошюру «Обогати словарный запас за тридцать дней». Книжка и местная газета «Лидер» стоили ей тридцать семь центов.
Она выходила из аптеки, когда к ней приблизились две фигуры.
— Привет, — сказал один из них, хорошо одетый молодой человек. Это был продавец из магазина мужской одежды Фрюга; его спутник был ей незнаком. — Ты сегодня видела Гордона? Он тебя искал.
— Я ему позвоню, — сказала она, продолжая идти. Ей был неприятен цветочный аромат, который вился за Эдди Тэйтом. От некоторых мужчин пахло одеколоном, и даже приятно, или вот Туини — тот пах, как свежее дерево. Но только не это… к этому она не испытывала ни капли уважения.
— Чё читаешь? — спросил Тэйт, приглядываясь. — Какой-нибудь любовный романчик?
Она смерила его взглядом в своей обычной манере: спокойно и не желая обидеть, всего лишь любопытствуя.
— Хотела бы я знать насчет тебя наверняка…
— Что ты имеешь в виду? — спросил Тэйт, напрягаясь.
— Однажды я видела, как ты стоял у торгового причала с двумя моряками. Ты голубой?
— Это мой двоюродный брат!
— Гордон не голубой. Но он до того тупой, что даже не знает, что это такое; он считает, что ты очень стильный.
Она во все глаза разглядывала несчастного Эдди Тэйта; его ужас забавлял ее.
— А знаешь, как ты пахнешь? Ты пахнешь, как женщина.
Его спутник, заинтересовавшись острой на язык девушкой, встал рядом и прислушивался.
— Гордон на заправке? — спросила она Тэйта.
— Мне-то откуда знать?
— А ты разве там сегодня не тусовался? — Она прижала его к ногтю и не отпускала.
— Заглянул на минутку. Он сказал, что, может, зайдет к тебе домой вечером. Сказал, что уже заходил в четверг, но тебя не было.
Голос Тэйта стал удаляться, когда она пошла дальше, перекинув через руку плащ и не глядя ни на одного из них. На самом деле ей было наплевать на обоих. Она думала о доме. То удовольствие, тот подъем, который она испытала, подразнив «голубого», рассеивались, и наступала тоска.
Входная дверь была не заперта. Мать готовила на кухне ужин. Во всех шести квартирах их дома что- то бряцало и шумело: работали телевизоры, играли дети.
Она вошла и предстала перед отцом.
Эд Рейнольдс — маленький и мускулистый, с торчащими, как проволока, седыми волосами — сидел в своем мягком кресле. Он впился пальцами в подлокотники и приподнялся, что-то бормоча и часто моргая. Пивная банка полетела на пол; смахнул он и пепельницу, и газету. Он был в кожанке, под которой виднелась майка, его потная и грязная хлопковая майка. Лицо и шея были в пятнах от смазки, и рабочие ботинки, стоявшие возле кресла, тоже были покрыты смазкой.
— Привет, — сказала она; как обычно, его присутствие поразило ее, словно она видела его впервые.
— Явилась не запылилась? — глаза его блестели, кадык ходил под дрожащими щетинистыми складками кожи. По дороге в спальню он шел за ней по пятам, семеня по ковру своими липкими носками.
— Не надо, — сказала она.
— Что «не надо»? Почему ты так поздно явилась? — не отставал он. — Небось заболталась с кем- нибудь из своих черномазых дружков?
Она закрыла за собой дверь спальни и остановилась. За дверью слышалось его дыхание — низкий клекот, будто что-то застряло в металлической трубе. Не отрывая взгляда от двери, она переоделась в белую футболку и джинсы. Когда она вышла, он уже вернулся в свое кресло. Перед ним светился телевизор.
Зайдя на кухню, она бросила матери:
— Гордон звонил?
На отца она старалась не смотреть.
— Сегодня нет. — Миссис Роуз Рейнольдс нагнулась к дымящему в духовке казанку. — Пойди накрой на стол. Помоги хоть немного.
Она металась туда-сюда между плитой и раковиной. Она, как и дочь, была худощава; то же заостренное лицо, глаза в постоянном движении; те же складки беспокойства вокруг рта. Только вот от своего деда — уже покойного, похороненного на кладбище часовни Лесного склона в Сан-Хосе, — Мэри Энн унаследовала прямоту и хладнокровное бесстрашие, которых недоставало матери.
Заглянув в кастрюли, Мэри Энн сказала:
— Я, пожалуй, уволюсь.
— Святые небеса, — откликнулась мать, разрывая пакет замороженного горошка, — да неужели, зачем это?
