приближается по диагонали, не обращая внимания на рельеф полей, прорезая в кукурузе широкую просеку. При каждом рывке раздается звенящий стон и с ветхого корпуса слетают огромные хлопья ржавчины.
Яхта пересекает шоссе 627 и исчезает на северо-северо-западе.
Ноа резко садится в постели с широко раскрытыми глазами и утирает пот со лба.
На часах пять утра, температура в комнате приближается к 30 градусам по Цельсию. Вряд ли ему теперь удастся заснуть.
Ноа включает прикроватную лампочку, с ворчанием потирает глаза, ищет на тумбочке книжку, но находит лишь одолженный Арисной экземпляр
Ноа бесшумно встает и выходит в коридор.
В соседней комнате крепко спит Саймон, раскинув ручки и ножки, как маленькая морская звезда. Стоя в дверях, Ноа размышляет над детским сном, не потревоженным никакими фантомами.
Ноа закрывает дверь и выходит на патио ждать рассвета.
За четыре года ссылки на острове Маргарита Ноа подружился лишь с одним человеком: Бернардо Баесом, секретарем, хранителем и директором колониальных архивов Ла-Асунсьона — архивов, состоящих из не более нескольких дюжин ящиков, запихнутых в забытую всеми каморку здания муниципалитета.
В подростковом возрасте у Бернардо была великая мечта. Он хотел стать специалистом по морской археологии и жить на Средиземноморском побережье. Каждую ночь, погружаясь в бирюзовые воды своего наваждения, он находил обломки финикийских кораблей, александрийских сфинксов, затонувшие амфоры. В 1993 году он уезжал изучать историю в Каракас, то был первый этап центробежного путешествия, которое — теоретически — должно было уводить его все дальше и дальше от родного острова.
Он наслаждался свободой в столице два года, пока его отец не утонул во время ловли рыбы. Бернардо вернулся домой на похороны и решил остаться на несколько недель, чтобы помочь матери, которая непреклонно отказывалась покидать Маргариту. Предполагалось, что договоренность временная. Затем она переросла из временной в промежуточную, из промежуточной в постоянную, и теперь, четыре года спустя, Бернардо все еще бултыхается в засасывающей рутине пропитанного солнцем острова. Он нехотя работает в колониальных архивах — малооплачиваемая синекура, чуть приличнее, чем продажа ожерелий из морских раковин туристам. Никто никогда не приходит ковыряться в архивах, кроме старого Салисара Рамиреса, тихого столетнего специалиста по генеалогии, которого чуть ли не через день запирают на ночь в каморке.
Нет нужды говорить, что Бернардо каждое утро радуется Ноа, как спасителю.
Приятели закатывают рукава, садятся за огромный письменный стол и играют в шашки. С начала рабочего дня до закрытия они часами лениво передвигают шашки, попивают слишком сладкий растворимый кофе и обсуждают морскую археологию, венесуэльскую политику и местные сплетни. Ноа поправляет французский Бернардо, а тот в свою очередь поправляет испанский Ноа.
Бернардо, единственный на всем острове, знает правду о Ноа, и это знание обязывает его опровергать любые местные слухи. Если ему задают вопросы, он уверяет, что Ноа денно и нощно трудится над докторской диссертацией по гарифуна. Дружба иногда гораздо важнее правды.
Когда Ноа доверился Бернардо, тот от души посмеялся:
— Если бы люди только знали, что
Действительно, большинство интересных документов превратилось в пепел в 1816 году во время Войны за независимость. От подлинных архивов не осталось ничего, кроме связок генеалогических записей с вкраплениями документов, относящихся к основанию церквей, гибели неизвестных судов, и земельных реестров, вперемешку валяющихся примерно в трех десятках картонных ящиков и издающих в очень влажные дни неистребимый запах дыма.
Именно это зловоние копоти царит в каморке, когда там ровно в девять утра появляются Ноа и Саймон.
Саймон входит первым, ужасно довольный, хотя, если серьезно поразмыслить, день в архиве не идет ни в какое сравнение с днем, проведенным на пляже. Потирая ручки, Саймон пересекает помещение и с уверенностью постоянного посетителя открывает один из шкафчиков, достает цветные карандаши и пачку белой бумаги. Удовлетворенный количеством необходимых принадлежностей, он садится в конце стола и начинает рисовать.
В этот момент, волоча ноги, появляется явно невыспавшийся Ноа. Он замирает на пороге, принюхивается и бормочет:
— Похоже, пойдет дождь.
— Разве ты не читал газеты? — отзывается Бернардо, выходя из туалетной комнаты с экземпляром
Затем он приподнимает голову и меняет мнение:
— Эй, похоже, что и растворимым кофе!
— Могу предложить двойной, очень сладкий.
— Ну, если ты настаиваешь.
Пока Бернардо готовит отвратительный напиток, Ноа смотрит, как Саймон расправляется со своими карандашами. На соседнем столике поджидают шахматная доска и шашки — все готово к обычному дню. В дальнем конце помещения Салисар Рамирес пыхтит, как паровоз, над каким-то пухлым реестром. Похоже, он много дней не вставал со своего стула, и Ноа удивляется, не проводит ли он в архиве и ночи.
— Итак,
Ноа безразлично пожимает плечами.
— Кажется, ты не в очень хорошей форме, — говорит Бернардо, расставляя на доске шашки.
— Бессонница.
— Опять кошмары?
— Снова
Бернардо жестом предлагает начать игру. Ноа отхлебывает кофе, садится и рассеянно делает первый ход. Бернардо контратакует с противоположного угла.
— Итак, Арисна в Каракасе?
— Как ты догадался?
— Из-за кошмаров.
Указательный палец Ноа замирает на шашке, которую он собирается передвинуть.
— Не понял.
— Разве ты не заметил, — объясняет Бернардо, не отрывая глаз от доски, — что
Мгновение Ноа пытается найти ответ, который прервал бы цепь вопросов, но сказать ему нечего — Бернардо прав.
— Как поживает твоя мать? — наконец спрашивает он, передвигая шашку.
— Спасибо, прекрасно, а твоя?
— Понятия не имею.
— Где она сейчас?
— Думаю, где-то около Медисин-Хат. Мы всегда проводили декабрь в южной Альберте.
В глубине комнаты специалист по генеалогии с трудом переворачивает страницы реестра. От этой процедуры поднимается столько пыли, что старик периодически исчезает в пылевом облаке, и можно было бы подумать, что он исчезает насовсем, если бы не постоянный кашель и пыхтение. Бернардо бросает в ту