из учебников археологии. Но Зотов не был ни обижен, ни ущемлен открывшимся ему новым, насурмленным и раззолоченным лицом Москвы.
Может быть, Москва 23-го года и была еще полунищенским городом. Но после уездной базарной площади, где крестьянские телеги, задрав к небу вопиющие оглобли, утопали в навозе, все эти розовые рыбы которые раскинулись в витринах, как голые девушки на пляже, женщины в ярких похожих на афиши платьях, даже самый запах асфальта и бензина, трудовой будничный запах понедельничной Москвы показались Зотову непревзойденным великолепием. Хотя на нем были архаические, свистящие брезентовые штаны и вовсе не было шапки, он не ругался, не злобствовал и не сжимал кулаков при виде дефилирующих по улицам персонажей плакатов. Ему нравился этот новый город, расположившийся в старых, горбатых переулках, сочный, как невзрезанный арбуз.
Зотов не кончил курс учения нигде, кроме приходской школы. За последние годы он, правда, изрядно почитывал и мог назваться развитым человеком. Он, например, поставил себе целью в короткий срок овладеть литературной речью и, действительно, достиг этого. Но четыре таинства арифметики, не говоря уже о десятичных дробях, рисовались ему смутно, из тумана.
На первый курс его зачислили по командировке, без экзамена, и теперь ему оставались сущие пустяки. Предстояло только в один год изучить все, на что в обычной средней школе тратят 7—9 лет, да еще к осени сдать по крайней мере полагающийся минимум зачетов, чтобы не отстать от других и подняться в следующий курс.
Трудность этой задачи не особенно страшила Зотова отчасти потому, что он неясно представлял себе ее размеры. Самое слово «учеба» не вызывало в его мозгу никаких реальных ассоциаций. Это было нечто неопределенное и заманчивое, что-то в роде теплого душа. К тому же на заводе, в армии и в комсомольских комитетах Иннокентий привык считать, что всякую работу, какую может сделать другой, исполнит и он. В губкоме знали, что Зотов никогда не отказывался ни от какой «нагрузки».
— Стране нужны инженеры, — говорил Зотов, когда его спрашивали о причинах выбора именно данного вуза. — Если бы потребовались дрессировщики слонов, я бы поступил в Зоологический сад, к Бим- Бому.
Если же собеседник указывал на то, что стране нужны и агрономы, и статистики, и доктора, и даже, как это ни странно, педагоги, Зотов отвечал неопределенно:
— Все-таки промышленность — основное. И мне лично завод как-то ближе, чем ветеринария.
Все эти расспросы он считал нестоящей болтовней. С детства Зотов привык к мысли, что если и стоит на кого-нибудь учиться, то только на инженера. Инженер держал в своих замшевых руках судьбу многих сотен рабочих и железных всемогущих машин. Он командовал стихиями и мартеновскими печами. Бога бы нужно рисовать в церквах не с длинной марксовой бородой, а в технической фуражке и бритого.
Учиться было трудно. Выспрашивать раз’яснения у товарищей Иннокентий не хотел. Этим он бы сразу определил себя в приниженное и ложное положение. Один, локтями и зубами прорывал он дорогу сквозь дебри логарифмов и дремучие чащи тригонометрических треугольников. Вдвоем с Сергеем дело пошло бы иначе и легче. Сергей знал все на свете и, конечно, помог бы ему. Но Сергея не было.
Зотов любил помногу и вкусно есть, долго и мягко спать, любил девчонок, танцы и веселую компанию. А вместо этого нужно было жить одним скудным студенческим супом да пустым чаем, много работать и спать пять часов в холодной жесткой постели.
С вечера Иннокентий отмечал, сколько из какого учебника пройти на завтра. Начинал он с самых трудных и затем переходил постепенно к более легким, заканчивая политической экономией. К концу дня он иной раз колотил себя кулаком по голове, чтобы встряхнуть онемевшие мозги и принудить их дотянуть до конца.
В общежитии было беспокойно и шумно. То парни приставали с дружескими шутками или шашками, то девицы чересчур сильно хлопали его по плечу и взвизгивали, точно он их щекотал или обливал водой. Зотов знал, что это просто одна из манер ухаживания, но ему некогда было заниматься любовью, кинематографом и дружбой. Спасаясь от этих неудобств, он и поселился в Прямом переулке, в маленькой холодной комнате с таким низким потолком, что, приподнявшись на носках, он касался до него макушкой. Выбитые стекла на ночь затыкались кожаной курткой.
Почти все студенты служили в учреждениях или промышляли уроками и поденщиной. Одни выгружали на вокзалах обледенелые дрова и липнущее к рукам, промерзшее железо, другие брошюровали книги в типографиях. У Зотова не было времени и на это. Вечера и праздники были нужны ему самому, и он не мог жертвовать ими ради каких-нибудь топливных трестов. Он растягивал стипендию на месяц, и она, как короткое дырявое одеяло, соскальзывала то с плеча, то с пяток.
Впрочем, однажды Зотову пришлось урвать несколько ночей на работу. Это произошло, когда ботинки окончательно отказались скрывать природный цвет зотовской кожи и даже видавший виды студенческий сапожник отступился от них, заявив, что «о починке не может быть и речи». Вдобавок к этому же времени Зотову непременно понадобилась готовальня.
Нужно было итти счищать снег с крыш.
Зотова привязывали длинной веревкой к дымовой трубе и вручали ему широкую деревянную лопату с выщербленными краями. Стоя почти по пояс в рыхлом предвесеннем снегу, он отрывал глыбины и сбрасывал их вниз. Снег рушился с грохотом альпийского обвала. Марлевые полосы легкой морозной пыли протягивались от мостовой до закраины крыши. Около похаживал дворник, предостерегая редких ночных прохожих и заставляя храпящих на козлах ночных извозчиков жаться к противоположному берегу улицы. Время от времени этот мужчина в тулупе подымал голову и, зевая, без всякого воодушевления кричал Зотову:
— Эй, студент, — орал он, — ходи умнее!
Зотов старался и в самом деле ходить умнее, чтобы не сорваться с обледенелой крыши и не повиснуть на непрочной мокрой веревке между пятым этажом и Арбатом.
Зотов работал один там, где обычно трудилась целая артель хилых студентов или отощавших безработных. Утром он отряхивал куртку, умывал лицо и руки снегом и, спрятав в боковой карман пять рублей, шел на лекцию.
Под пасху из дому от стариков пришло письмо.
Женьку взял Мартьянов из вагоно-ремонтного завода. Свадьбу сыграли весело, хотя без попа. Молодым от ячейки поднесли кувалду. Конечно, кувалда в хозяйстве не бог весть какая нужная штука, но дорог почет.
Далеко позади описания свадьбы сообщалось то главное, ради чего и было затеяно письмо.
У отца стали подгибаться и дрожать ноги. А в его деле это, конечно, не резон. (Отец Иннокентия служил сцепщиком на железной дороге). Его, правда, оставили ночным сторожем при депо, но какой же заработок у ночного сторожа? Вся надежда теперь на него, на Иннокентия, как он в Москве, а раз в центре, в городе Москве, то значит какой-нибудь очень высокий комиссар и уж наверное не оставит под старость отца и мать и малолетних братьев, как и его не оставляли, а кормили, учили и довели до дела. А то ведь приходится все с себя продавать и даже вплоть до стенных часов-ходиков.
Старики не писали Зотову три года, и, верно, уж очень туго им пришлось, если отец вложил в конверт такое письмо.
Стариковские слезы соленые, едкие, они не облегчают и не уносят в своих потоках горе, а камнем ложатся на сердце.
Лаврентий Зотов всю жизнь из трех копеек одну клал на книжку, чтобы в сумерки не зависеть от детей, а спокойно, сидя со старухой на терраске, пить чай с вишневым вареньем и гонять голубей, до которых был он всегда великий охотник. Однако сберегательные кассы несвоевременно сгорели в восемнадцатом году, а жалованья ночного сторожа не только что голубям, самим нехватало.
Иннокентий жалел стариков. Его умиляло их горестное доверие и наивная лесть. Он живо представлял себе, как отец в больших, связанных ниткой очках медленно рисует тяжелые, сучковатые буквы, а мать с тревожной надеждой заглядывает через его плечо на бумагу, покрывающуюся загадочными и всемогущими значками. Комната опустела, a or часов осталось только светлое пятно на обоях, словно след ушедшего на мягкой земле.
