Но для того, чтобы помочь родителям, нужно было время. Время, время! Его и так было слишком мало. От недостатка часов можно было задохнуться, как от недостатка кислорода.
Нужно было бы служить, чтобы помочь старикам. Это значило навсегда, на всю жизнь остаться мелким полуграмотным чиновником с двухсотрублевым пределом месячных желаний. Это было не по нем. Его ждали дифференциалы, а за ними сама жизнь, соблазнительная и доступная.
Нет, конечно же, Зотову и самому было тяжело в этой постылой нетопленной клетке с замерзшим окном и немытым полом. Но это был порог, а дальше начинался Кузнецкий, где блестели брильянты в ювелирных витринах, где женщины шумели пышными платьями и взывали покорными глазами о хозяине.
Зотов ответил старикам письмом, коротким и жестким, как «нет».
Когда письмо было кончено и запечатано, Зотов подошел к охну. Стекло едва сдерживало натиск темноты. Близко, над крышей противоположного дома, покачивалась луна. Фонари затмевали ее, и она горела слабо, как тусклая, засиженная лампочка в уборной. Зотову очень хотелось отправить в баню незадачливое светило.
Глядя сверху на город, Зотов вспомнил день своего приезда в Москву. В ноздрях Зотова почти окаменел тогдашний возбуждающий, утомительный запах большого города, дразнящий запах асфальта и легкой жизни.
Конечно, именно этот день был поворотным, как бы днем солнцестояния, в жизни Зотова. Теперь Иннокентий это понимал.
Но, если так, почему же вот теперь, спустя целый год, он все еще тот же Зотов?
Никто, кроме ответственной с’емщицы не зовет его по отчеству, и он не может даже послать несколько червонцев старикам.
«А все-таки, старая карга, — пробормотал Зотов, мысленно похлопывая город по добротному животу, — все-таки я задеру твою юбку. Увидите, — обратился Зотов к оконному стеклу и шеренгам уличных фонарей, — увидите: Иннокентий Зотов будет-таки спать на мягкой постели!»
Зотов сжал и поднял кулак. В это время под дверью послышались чьи-то шаги. Иннокентий поспешил перевести свое движение на другое, обыденное и робкое: он откинул волосы со лба. В комнату однако никто не вошел. Зотов лег спать.
Снова потянулись одинаково скроенные недели, отличающиеся друг от друга только количеством прочитанных страниц.
Минула уже неделя и другая, а Величкин все не мог добиться от Зотова удовлетворительного ответа. Величкин начал бы работать один, но для этого у него нехватало технических знаний. Сложные вычисления и формулы были ему не под силу, а работать с кем-нибудь еще, кроме Зотова, он не хотел.
Величкин попрежнему много занимался в библиотеке и, к огорчению Елены Федоровны, возвращался домой очень поздно. Правда, библиотека закрывалась в девять часов, а собрания на фабрике тоже редко оканчивались позже этого времени, но с некоторых пор Величкин пристрастился к вечерним прогулкам и выставлял в защиту этой новой привычки множество гигиенических доводов. Странным образом эти прогулки всегда приводили его к одной и той же точке земного шара — к Покровским воротам. В этой же точке, хотя на плане Москвы и не было соответствующего обозначения, жила… ну, скажем так: жил Валентин Матусевич.
Самого товарища Южного Величкин не видел почти никогда. Валентин приходил домой только ночевать, а если он случайно и возвращался раньше, то немедленно принимался рассказывать о том, как у него много работы, как редактор все свалил на него и как даже верблюд не снес бы такой клади. Он говорил при этом «редакто?р», «ве?рблюд», коверкая и эти и другие слова, чтобы подчеркнуть свое ироническое отношение ко всему в жизни и даже к собственным мыслям и речам.
Общество стариков Матусевичей тоже не сулило Величкину никаких приятных неожиданностей. И все-таки он регулярно каждый вечер взбирался по крутой каменной лестнице этого дома с балконами. Он со стоической вежливостью терпел и шесть стаканов чаю и политические рассуждения Соломона Матусевича.
— Почему они не отдадут Сибирь японцам? Я бы давно отдал Японии всю Азиатскую Россию до Урала, — говорил старик, сердито протирая пенснэ.
— Зачем же непременно японцам? — робко спрашивал Величкин.
— Японцы — честный и трудолюбивый народ, живущий в страшной тесноте. А у нас эта огромная страна все равно пустует зря, — отвечал Соломон Андреевич.
Все это было очень тяжело, но рядом сидела Галя.
По воскресеньям Величкин неизбежно каждое утро оказывался подле телефона. Еще снимая трубку с рычажка, он не знал, с кем станет разговаривать. Но как только невидимая женщина раздраженно выкрикивала свой номер, он немедленно, почти автоматически произносил: 2-12-22. Иногда к аппарату подходила Галя.
Но хотя они виделись почти ежедневно, подолгу гуляли, разговаривали и молчали, их отношения не двигались дальше обычной дружбы. Если бы дело шло о мимолетной и быстро забывающейся встрече, какие бывали у Величкина, как и у всех его сверстников, ставших взрослыми раньше собственных подбородков, дело обстояло бы иначе. Но, к несчастью, сам того не зная, Величкин захворал настоящей, большой и архаической любовью, той самой, которую как-раз около того времени с таким жаром и убедительностью отменяли авторы многочисленных романов и ораторы еще более многочисленных диспутов.
Величкин познакомил Зотова с Галей, и теперь Зотов посещал Матусевичей не реже, чем сам Величкин. Это обстоятельство сперва только радовало Сергея. Ему было приятно, что двое его лучших друзей понравились друг другу. Но очень быстро радость его уступила место совсем иному чувству. Величкин знал, что, хотя Зотов и мало занимается женщинами, они благоволят к нему. Он находил это естественным и понимал, что чем чаще Зотов видится с Галей, тем ниже падают его собственные шансы.
Они сидели втроем на маленьком балконе. Синие легкие молнии срывались с трамвайных проводов и ударяли в край бетонного карниза. Опрокинутая улица гудела, как передовая линия прибоя или как молотилка.
Зотов сидел на узких железных перилах, спиною к четырехэтажной пропасти. Галя то-и-дело с опаской поглядывала на него. Ее пугала эта рискованная поза.
Разговор скучно тянулся через поросшую сухим вереском степь, не задерживаясь ни на каких значительных предметах. Обсуждали или, вернее, перечисляли литературные новинки, последние кинематографические и театральные постановки.
Зотов категорически заявил, что он против всего этого рифмованного нытья, называющегося стихами, поэмами и еще чорт знает как. Оно, по его словам, действовало на него хуже, чем ночной шум трамваев. Поэты — это бездельники в рваных ботинках. Им не следовало бы предоставлять жилплощадь.
— Вы признаете одну свою технику, Зотов? — спросила Галя.
— Что ж, для мужчины это единственная возможная профессия. Стихи и всякое иное музыкальничанье мы должны предоставить женской половине человечества.
— На большее мы не способны?
— За редким исключением. Например, у вас, Галя, мужской ум. Но для женщины это совсем не обязательный предмет. Иногда он даже мешает.
— Право, Иннокентий, — сказал Величкин, — тебя следовало бы отдать на дрессировку в женотдел.
— Только не это! — Зотов со смешным испугом заслонился обеими руками, как бы отводя нависшую
