узость например. Какая-то особая болезненная нетерпимость, почти фанатичность. Право, когда вы вертели пресс-папье, мне минутами казалось: «А что если он возьмет да и треснет меня этой игрушкой по башке». Ей-богу, у вас такие глаза…
Все трое засмеялись.
— А самое главное, — закончил профессор, — я просто старый брюзга, а вы жители великой страны. Какой, вы хотите знать? Это будет уж третья. Страна молодости — вот как я ее назвал бы!
Когда Зотов вышел на крыльцо, профессор, наклонив бороду к уху Величкина, конфиденциальным шопотом сказал:
— А все-таки в ваше изобретение я не верю. Нет-с, не верю!
У трамвайной остановки друзья развернули профессорскую записку и перечли ее несколько раз. Лавр Петрович писал с ятями, хотя и без твердых знаков.
— А здорово ты его срезал, Сережка, — сказал Зотов. — В этом отношении ты молодец. Хотя, по совести сказать, ты рассуждал, как демобилизованный красноармеец-избач в благонравном агитационном рассказе для деревни.
— Что же, я и есть демобилизованный красноармеец, — весело возразил Сергей. — Только что не избач. А ты? Как бы ты изволил рассуждать? — спросил он, тщательно пряча в бумажник записку.
— Подходит тринадцатый номер, — сказал Зотов. — Знаешь, у нас в Москве 39 трамвайных линий, а в Берлине 297!
Весь день над городом висело грузное оловянное небо, а под вечер пошел первый снег. Настоящий первый снег всегда идет вечером.
Галя вышла из дому и остановилась у парадного. Собственно говоря, ей бы надо сейчас читать товароведение. Она сама не понимала, зачем и куда пойдет. И однако уже через пять минут она шла по Ильинке.
Вечер холодно искрился и легко опьянял. Морозная пыль дрожала и серебрилась на рыжих шерстинках Галиной телячьей куртки. Каракулевый воротник смешивался с ее черными волосами, и снег на черном сверкал, как стеклярус. Все встречные смотрели молодыми, чуть пьяными глазами и беспричинно улыбались своим отражениям в витринах. Под каблуками хрустело, точно Галя ступала по туго накрахмаленному белью. Прохожие, их шубы и шляпы были обрызганы мыльной пеной.
Галя шла долго. Заметив, что попала на Новинский бульвар, она решила навестить Величкина.
— Сережи нет дома, — сказала Елена Федоровна, вздыхая. — Если хочешь, посиди со мной, напейся чаю, или я тебе дам адрес Зотова. Они там сидят, как медведи в берлоге, и высасывают из лапы свое изобретение.
— Какое изобретение? — удивилась Галя.
— А бог их знает!
И Елена Федоровна принялась жаловаться на судьбу, навязавшую ей беспутного сына.
Когда Галя вошла в комнату, Величкин и Зотов только-что закончили в первом варианте черновой чертеж резца.
На радостях они возились и барахтались.
Гордость зотовской комнаты — мягкое кресло с вылезшим волосом — рассыпалось под тяжестью их тел, точно склеенное из спичек. Зотов притиснул Сергея к кровати и, нажимая подбородком плечо Величкина, кричал:
— Сдавайся.
— Однако изобретение подвигается вперед гигантскими шагами, — сказала Галя, снимая обеими руками ушастую шапку.
Борцы, тяжело дыша и одергивая измятые рубашки, поднялись.
— Откуда ты, Галька, знаешь об изобретении? — спросил Величкин.
— Из газет, конечно, — ответила Галя.
— Галя, если бы я был древнеримский грек, я бы сказал, что в таком виде ты похожа на эту, как ее… на Диану.
— Брось, Сережа, что за глупости… — сказала Галя. — Идемте лучше гулять. Я пришла позвать вас.
— Полагаю, Сережа, возражений не будет? — быстро сказал Зотов.
Ему не терпелось поскорей спровадить Галю из комнаты. Унизительная нищета здешней обстановки была не для женщин.
— Стало быть, пойдем? — весело спросила Галя, снова надевая шапку.
Величкин быстро оценил положение. Галя пришла к Зотову. Может быть, они условились заранее. Даже наверное. Недаром Иннокентий настаивал, чтобы сегодня работать непременно здесь. Какого же чорта ему мешать и «путаться под ногами у чужой свадьбы»? Не его присутствие никто не рассчитывал.
— Я дойду с вами до угла. Мне нужно к завтрему приготовить доклад, — мрачно соврал Величкин.
— О чем у тебя доклад? — с интересом спросила Галя.
— Об этом… ну, о текущем моменте.
— Жаль! — Галя огорченно сдвинула брови. — Ну, что ж поделаешь…
«Ври больше, — с озлоблением подумал Величкин. — Сама — «жаль», а сама…»
Попрощавшись с друзьями, Величкин долго смотрел им вслед, не обращая внимания на толчки прохожих. Снеговая сетка сгустилась и сомкнулась за ушедшими. Он чувствовал, что сделал непоправимую глупость. Минутами ему хотелось побежать за Галей и Зотовым, но поперек улицы был протянут шлагбаум рокового «неудобно».
— Ну и пусть! — ворчал Величкин. — Подумаешь!
Что, собственно, «ну и пусть» и о чем надлежало «подумать», он и сам не знал.
«И опять на полянах моих ладоней твоего аромата ландыши», — вспомнил он строчку из какого-то плохого стихотворения. Величкин нарочно простился с Галей последней, чтобы унести ее прикосновение в свое одиночество.
Мимо проезжали пролетки с поднятыми верхами. Тень клеенчатых балдахинов скрывала лица седоков. Были видны только ноги — две пары ног в каждом экипаже. Мужские — в узких модных брюках, в острых змеиных ботинках — и женские ноги, обтянутые развратными и великолепными телесными чулками. За ними угадывались пышные и доступные тела, открывающиеся легко, как американский замок. Доступность я невидимость делали их соблазнительными. Трудно было поверить, что это заурядные уличные проститутки с хриплыми голосами и фиолетовым носом.
«У меня даже нет денег, чтобы хорошенько напиться или насладиться с этой дамочкой десятирублевым блаженством». — подумал Величкин со злостью.
Величкин вернулся к Зотову и, не раздеваясь, в мокрой и снежной кожаной куртке кинулся на кровать. Ему до смерти не хотелось итти домой, пить чай, разговаривать с матерью, смотреть как она штопает его зеленые носки, и рассказывать ей о международной политике.
Он лежал в быстро редевшей темноте, курил и злобно ворочался, проклиная то собственную глупость, то коварство Гали Матусевич. То он готов был бежать за Зотовым и Галей в кино, то решал при встрече не здороваться с этой свиньей Галькой.
Зотова очень удивило, что Галя отказалась пойти в кино за его счет.
