схватку излишней. Такое искусство, почти неизвестное в Европе, называется (в дословном переводе) 'Мощь царя обезьян'. Увидев мое лицо, один из охранников схватился за сердце и молча рухнул навзничь, а второй затрясся как осиновый лист и с дикими воплями пустился наутек. Проводив его взглядом, я зашагал своей дорогой, покинул поместье и направился пешком в ближайший порт. Как я сказал выше, у меня не было ни гроша — требовать у любимой выходное пособие я счел ниже своего достоинства и потому удалился налегке.
Впрочем, для возвращения на Родину мне не пришлось преодолевать никаких особых трудностей — в порту я довольно быстро заработал на разгрузке теплоходов достаточно денег, чтобы купить билет на круизный лайнер, ходивший по маршруту Мадрид — Геленджик. Разумеется, перед посадкой на это судно, возившее богатую публику, мне пришлось не только выправить в консульстве необходимые бумаги, но и слегка приодеться — в моих портовых лохмотьях, в которых я не только работал, но и спал, в целях экономии, под открытым небом, меня просто не пустили бы на борт. В результате я влился в число пассажиров, не имея после покупки одежды ни гроша в кармане, и был вынужден ограничить свои потребности той едой, что подавалась в судовой столовой и входила в стоимость круиза. Я не мот, — просто любая несвобода, в том числе и в расходах, для меня нестерпима. К счастью, на борту оказалась компания состоятельных молодых людей из Краснодара — пылких поклонников моего таланта. Эти благородные юноши узнали меня и обрадовались случаю спустить прихваченные с собою в круиз деньги не в компании глуповатых девиц из корабельного бара, а в обществе крупного поэта и мыслителя. Что до меня, то годы славы так и не научили меня отталкивать дружески протянутую руку и чураться людей, уважающих истинное дарование и стремящихся хоть как-то расцветить жизнь художника. Одним словом, кутеж на борту 'Анатолия Чубайса' (так в честь незадолго перед тем скончавшегося государственного деятеля назывался лайнер) продолжался до самого Новороссийска и втянул в свою орбиту почти всех отдыхающих и большую часть команды. Запасы спиртного на судне не были рассчитаны на такое гомерическое веселье, и потому их приходилось пополнять во всех портах и даже делать с той же целью внеплановые остановки. В мою задачу не входит детальное описание всего происходившего в те дни на борту 'Анатолия Чубайса', тем более что журналисты, оказавшиеся в числе пассажиров, и без меня все описали по горячим следам в сенсационных публикациях, многое, по своему обыкновению, переврав (одни заголовки чего стоят — к примеру, 'Свальный грех под средиземноморскими звездами' или ''Анатолий Чубайс' — носитель всех пороков'). Нашелся даже такой писака, который накатал о пережитом в круизе целую книгу — подозреваю, что более ярких событий в его прежней жизни не было и потому запас новых впечатлений в газетной статье ему выплеснуть не удалось. Большинство пассажиров, в том числе и молодые ценители изящного, выступившие спонсорами моих развлечений, сошли в Новороссийске, поразив своим забубенным видом публику, толпившуюся на морвокзале. Высадка путешествеников разительно напоминала знаменитый эпизод из фильма 'Оптимистическая трагедия' — прибытие парохода с анархистами, тем более что сопровождалась она песнями того же свойства. Тепло простившись с достойными юношами, поддержавшими в моей душе веру в российское молодое поколение, я ушел в свою каюту и забылся сном. Сквозь сон я неоднократно слышал стук в дверь — это стучались те многочисленные любовницы, которыми я обзавелся во время круиза и имена которых к тому моменту уже стерлись из моей памяти. Бедные женщины в предвидении конца путешествия стремились напоследок насладиться близостью с большим художником, однако я не оправдал их надежд — не из-за высокомерия, всегда мне чуждого, а из-за банального недостатка сил. Чтобы не встречаться с ними, в Геленджике я по договоренности с капитаном оттягивал до последнего свою высадку на причал, и дамы в итоге потеряли терпение и разошлись. Пожав на прощание загорелую лапищу капитана, этого старого морского волка, просоленного ветрами всех морей, я спустился по трапу и вышел в незнакомый город.
Денег у меня за время круиза не прибавилось, если не считать завалявшейся в кармане брюк мятой сторублевки, неизвестно откуда взявшейся. Мои краснодарские друзья, выходя в Новороссийске, не догадались снабдить меня небольшой суммой на первое время — впрочем, они наверняка и представить себе не могли, до какой степени я беден. Впрочем, я привык к бедности и она никогда меня не смущала. Ноги сами вывели меня к городскому рынку, где я съел пару вкуснейших чебуреков, приготовленных на моих глазах усатыми гречанками, и выпил в крошечной распивочной пару стаканов вина. Последнее мое действие было вызвано не пошлой тягой к алкоголю, а необходимостью проникнуться беззаботностью и отстраненностью от мира, тем самым приведя свое душевное состояние в соответствие со своим реальным социальным статусом нищего. Подкрепившись, я пошел бродить по городским улицам, скверам и пляжам. Мне было весело, а множество хорошеньких курортниц, которых я одобрительно оглядывал, еще больше поднимали мой дух. И в самом деле, стоило ли унывать? Блокнот и ручка, как всегда, были при мне, кругом имелось множество санаториев и пансионатов, при кухнях которых человек с хорошими манерами всегда может прокормиться, до зимы оставалась еще бездна времени, когда ночлег готов под любым кустом, — да в этих местах и зимой-то не холодно. В поисках пищи духовной я отыскал среди кварталов многоквартирных домов типовое школьное здание и там на помойке нашел, как и ожидал, кучу потрепанных, но вполне пригодных для чтения книг — преимущественно русских классиков. Всех этих авторов я давно собирался перечитать, но рутинные дела, заботы о хлебе насущном, а затем — великосветские развлечения (которые, как отмечал еще Бодлер, куда скучнее труда) не оставляли мне времени на чтение. Теперь же времени у меня было с избытком, и я благословил за это нищету.
Дни мои потекли неспешно. Мне казалось, будто меня подхватило и ласково несет медленное, но мощное течение, некая дружественная стихия. У этого течения, как мне казалось, нет ни цели, ни конца, где оно рассеивалось бы в пространстве, и его содержанием и смыслом является только его собственное движение. Я медленно плыл во времени, часами просиживая на гальке у моря, в тысячный раз обходя город, заглядывая на кухни то одного, то другого дома отдыха и внимательно обследуя помойки. Ночевал я в сосновой роще за городской больницей. В больничной кухне мне порой наваливали в плошку пресной слизистой каши (плошку я, разумеется, аккуратно возвращал). После обеда я обыкновенно спал где-нибудь в городе в тени шелковиц и акаций, стараясь располагаться поближе к заведениям общепита, чтобы запахи южной стряпни и во сне ласкали мое обоняние. Брезгливые взгляды посетителей меня ничуть не смущали. Беспокоили только мухи, которых на юге много возле всякого котлопункта: стоило мне во сне приоткрыть рот, как они непременно норовили туда залететь. Тогда я рефлекторно захлопывал челюсти, по-собачьи лязгнув зубами, выплевывал разжеванную муху и от этого движения зачастую просыпался. Побывал я и на городской свалке, но это посещение стало последним, поскольку свалка в это время горела, и вдыхать среди южных благоуханий едкий дым тлеющих отбросов мне показалось нелепым. Ночью свалка, расположенная на горе выше города, светилась нутряным багровым пламенем, словно врата ада, и наводила страх на впечатлительных людей, к которым я отношу и себя. Несмотря на неудачу со свалкой, я не прекратил обходить окрестности города, с каждым разом забираясь все дальше и дальше и поражаясь контрасту между переполненным людьми побережьем и знойной тишиной горных местностей, где слышались только звон цикад, потрескивание скручивающихся от жары сосновых иголок и шорох камешков, время от времени скатывающихся по склонам. Особенно любил я бродить по прибрежным горам, где между сосновых стволов дымно голубеет и пускает блики море с размытыми силуэтами кораблей на горизонте.
Однако голод, как говорится, не тетка, до конца к нему не притерпеться, и потому порой я впадал в простительный грех уныния, как то уже описано в первых строках настоящей новеллы. Впрочем, природная любознательность и на сей раз быстро взяла верх над временным упадком духа. Пройдя тихое предместье Геленджика, я вновь отправился бродить по прибрежным горам. В тот день я зашел особенно далеко и неожиданно увидел с вышины дорогу, проложенную по ложбине между горами и петлявшую вместе с ней. Я заинтересовался тем, куда ведет эта дорога, ведь согласно карте города и его окрестностей, которая висела в холле регулярно посещаемого мной санатория для слепых и которую я внимательно изучил, в этих местах не имелось никаких населенных пунктов — пустынные горы, поросшие лесом, тянулись вдоль моря на несколько десятков километров. Хрустя камешками, я скатился на дорогу, поражавшую гладкостью своего покрытия и вообще неимоверно прилизанным видом. В российские населенные пункты такие дороги обычно не ведут, в воинские части — тоже. Я догадался, что впереди должно находиться обиталище какого-то чрезвычайно важного лица, но вот какого? Президент, как известно, отдыхает в Сочи, к нему жмутся и прочие высокопоставленные особы. Там у них имеется свой круг общения, что для них очень важно, поскольку представители власти — люди, как правило, ограниченные, а люди ограниченные всегда по натуре своей коллективисты в том смысле, что им всегда требуется общество себе подобных с раз
