Все неправильно – и наши прикосновения, которые не приносят желания, и наша борьба, которая так повлияла на Мари. Я встала и поставила чашку ближе к стопке книг на столике.
– Я пойду. Спасибо, Майя.
– Это тебе спасибо.
– Мне?
Она кивнула, а потом все же разжала губы.
– Мне начало казаться, что я где-то ошиблась. Что я рвусь учить других, но при этом сама уже забыла… Многое.
«Ты боялась, что уже забыла, каково это – сочувствовать, – поняла я. – Ты почти привыкла к мысли, что можешь работать медсестрой в лицее, где учителя убивают детей». Я пошла к люку, включила тростью гидравлику.
Я умираю, а все вокруг прозревают.
Это начинало бесить. Я почти хотела встретиться с Аской – человеком, который не должен мне ни грамма откровений.
17: Настоящие дни
Когда я вошла, Аска положила на стол свой телефон, касанием погасила экран.
– Три минуты семнадцать секунд – вот твое опоздание.
Я посмотрела на стол: пакеты и коробки из «Лавки», и только рагу Ленгли выложила на мои тарелки. Кажется, она его разогрела.
– Привет, – сказала я, разулась и пошла в ванную.
– Руки помыть – это правильно, – догнал меня ее голос.
Аска оперлась на дверной косяк, сложила на груди руки. Она улыбалась.
– У вас тут все забавно. Сегодня собирала сплетни о себе – так, для развлечения. Может, тебе покажется интересным, но семантически во всем лицее только три ядра продуцирования такой информации…
Полотенце кололо руки: я его пересушила, когда гладила. Одуряюще пахло мыло: наверное, из лопнувшего флакона все-таки затекло за раковину. Я смотрела в зеркало на отражение говорливой Ленгли, вытирала руки и думала о том, что, наверное, я должна переживать. Не убрано, нет еды, нет напитков.
Гостья, вдобавок, сама себя развлекает.
– Я сегодня была на уроке – вместо кретина Кенске… Он, кстати, действительно сбежал от военных, ты знаешь?..
Пуговица казалась горячей: я все не могла решиться снять блузку. Халат висел рядом, футболка и шорты – тоже, а одежда, казалось, пропиталась запахом этого длинного дня. Казалось, что все липнет к телу, швы режут, – но я не могла.
– Аска. Выйди, пожалуйста.
Она замолчала и нахмурилась:
– Что?
– Выйди и закрой дверь.
На меня из зеркала смотрели глаза Каору, и я ничего не могла с этим поделать. Я и так чувствовала себя голой, я боялась, что сейчас Аска ухмыльнется, что она пошутит что-то о том вечере, о том, что мне нечего стесняться. Или нет: я боялась, что она скажет «прости».
Ленгли кивнула и вышла – и сразу же стало легче.
«Я сегодня была на уроке», – вспомнила я, укладывая блузку в корзину для стирки. Я переодевалась, куда-то делся страх, и мне даже стало интересно, в какой класс попала Аска Ленгли. Меня раскачивало, а вечер только начинался.
Комната казалось маленькой – вызывала те же ощущения, что и тесная одежда. Я будто бы не могла вдохнуть полной грудью, и слегка потише сделался свет. Я никогда не ела столько на ужин, никогда не слушала столько во время еды.
Я представляла себе на месте Аски Икари-куна, и это даже забавляло.
Она расспрашивала меня – как и обещала, – но совсем немного. За ужином она была естествоиспытателем, который открыл новый мир – новый «биоценоз», как она сказала. Пищевые цепочки, логические и семантические связи, этические ориентиры – Ленгли была беспощадна.
– Киришима – умная девушка. Она почти что у вершины смысловой цепи, но в пищевой она так же беспомощна, как и все прочие. Зубы есть, правое полушарие гипертрофировано, – Аска задумалась и подцепила еще кусочек пиццы. – Да, дохренище гипертрофировано. Больше только самомнение. Чисто аналитически она как заголовок программного кода, и не одного. Понимаешь, социальный механизм сплетен…
Я слушала ее и ела рагу. Кусочек тушеного кабачка хранил аромат приправ, в которых его готовили. Я положила его в рот, я жевала, думая о вкусе, о том, как делалось это рагу. Я спокойно ела, понимая, что, в отличие от многих, Ленгли не перемывает кости, не сплетничает: она классифицирует моих коллег.
Зло, остроумно, точно.
Я заедала тушеными овощами злую правду о своем лицее, и мне было любопытно.
– Все очень интересны, очень, – сказала Ленгли, подытоживая. Блик лежал на ноже, которым она поигрывала. Я следила за движениями света – интонированными и продуманными. И я впервые увидела, чтобы Аска владела этим искусством.
И не сразу удалось вспомнить, что говорила Ленгли.
– Чем?
Она пожала плечами, протянула хвост волос через кулак.
– Всем. Обычные люди, но такие умелые в классе. Я была на паре уроков, кое-что видела в записях СБ. Знаешь, с учительского места все выглядит не так.
Она не справилась, поняла я. Где-то произошел сбой, и она смогла провести урок только по сухой схеме, по учебнику. Или даже этого не получилось? Я пыталась представить себе, как все прошло, а потом почему-то вспомнила, как Аска рассказывала о чашке. Сухая, странная и наивная аналогия.
Она не умеет упрощать?
Не может идти на контакт?
Почему?
Я вдруг поняла, что смотрю на нее, как на ученицу – просто свою ученицу, и мне страшно, потому что ключи к Аске Ленгли уже не подобрать. Они спрятаны в сером кафельном лабиринте, где теряется не только проводник, но и сама мысль.
– Хуже всего то, что не получается ко всем относиться одинаково, – сказала Аска, рассматривая вымазанный в соусе рукав. – Чертова пицца. Не умеете делать густой кетчуп – не беритесь.
– Там нет кетчупа, – сказала я.
Она удивленно нахмурилась:
– Точно, что ли?
– Кажется.
Ленгли серьезно смотрела на меня, а потом улыбнулась:
– Да. Мы просто близнецы в вопросах кухни. Ты, кстати, знаешь, чем приправа отличается от специи?
– Теоретически.
Мне тоже очень хотелось улыбнуться.
– «Теоретически». А базилик – это приправа или специя? – нараспев спросила Аска и, отправив в рот еще пиццы, пробормотала: – Жаль, что ты не пьешь. Сразу две некухонные женщины – за это надо выпить.
