Архитектор и монах.

телефон. В трубке молчали. Федор Августович кашлянул и сказал: “Можно принять к нему меры церковной дисциплины…”. В трубке снова было молчание, потом красивый и обаятельный голос произнес устало: “Не трогайте этого блаженного”. В трубке щелкнуло, гадкий деревянный голос сказал: “Разъединяю”.

Добрейший Федор Августович сказал: “Ну вот, видите, обошлось. Езжайте с богом, кланяйтесь отцу Иосифу”.

Записку мою, однако, подшил к делу.

Поэтому меня в сорок пятом году вытащили из Иосифова Матвеевского скита, произвели в епископы, а потом сделали митрополитом Екатеринодарским и Кавказским. Потому что оказалось, я – “один из немногих авторитетных клириков, кто не запятнал себя сотрудничеством с империалистами”. Кстати, патриарха выбирать не стали, оставили Синод и обер- прокурора.

Мы помолчали.

– Ты очень хитрый, – вдруг сказал Дофин.

– Нет, – сказал я. – Что ты! Это судьба. То есть Ангел.

10. Война

“Он очень хитрый, хоть и святой отец”, – подумал я, и мне показалось, что нехорошо скрывать такую мысль в откровенном разговоре, и я сказал вслух:

– Ты очень хитрый.

– Нет, – сказал он. – Что ты! Это судьба. То есть Ангел.

– Кстати, – сказал я. – Про статью Литвинова. “Родина русских”, газета “Известия”, июнь тридцать восьмого. Она возмутила всех. В Германии все все поняли. Но договор о дружбе смешал карты. И особенно пакт о Польше и Прибалтике. Кажется, наш Тельман на время поверил…

– Ваш Тельман, вот! – тут же перебил меня Джузеппе.

– Наш, наш, – я покивал головой. – А чей же? Никуда от этого не денешься, увы… Да. Так вот, даже наш Тельман на какое-то время поверил, что Россия не собирается воевать. Почти все в это верили. От обывателя до военной разведки. Краткий смешной миг – имперская буржуазная Россия вдруг стала лучшим другом коммунистической Германии.

Но Тельман, как к нему ни относись, человек весьма неглупый. Решительный человек. Ему хватило ума и воли переломить свою политику. Особенно после речи Набокова перед кадетами. Помнишь?

– Не помню, – сказал Джузеппе. – Я не кадет, как видишь. В обоих смыслах слова. Я не курсант военного училища, и я не член Ка-Де-партии.

– Если тебе неприятен этот разговор, давай прекратим, – сказал я. – Мы слишком давно не виделись.

– Отчего же, – сказал он. – Разговор как разговор.

– Эта речь не публиковалась. Ни у вас, ни у нас. Секретная речь. Смешно. Как речь может быть секретной, если она произнесена перед двумя тысячами кадетов и сотней генералов? Изложение этой речи лежало на столе у Тельмана тем же вечером. А через два дня он уже встречался в Женеве с Черчиллем и представителем Рузвельта, забыл фамилию. И заодно с послами Аргентины и Мексики. Он решил создать Большой Атлантический Союз.

– Дофин, – спросил Джузеппе. – Ты патриот?

– Ни капельки, – сказал я. – Хотя, конечно, это сложный вопрос. Я немец. Хотя по паспорту я австриец. Но я считаю, что нет никаких австрийцев, есть единый немецкий народ. Я патриот своего народа. Своей культуры. Своей земли. Но мой патриотизм никак не относится к товарищу Тельману и другим товарищам.

Я слегка понизил голос, потому что в кафе никого, кроме нас, не было, а официант все время ходил из угла в угол – то стол протрет, то скатерть встряхнет и заново расстелет.

– Что ж ты тогда в таком восторге от Тельмана? – спросил Джузеппе.

– Я? В восторге? – удивился я.

Хотя да, он прав, я как-то слишком увлекся. Должно быть, любая власть обаятельна, даже когда ее ненавидишь; наверное, когда ненавидишь, она еще обаятельнее.

– Считай, что я рассказываю исторический анекдот, – сказал я. – Но самый главный анекдот начался потом. Рузвельт, видишь ли, очень прислушивался к мнению американского конгресса; демократия, страшное дело. Американский конгресс, как ты помнишь, не признавал аннексии Польши, Литвы, Латвии и Эстонии. То есть не признавал Пражских соглашений, по которым эти страны отходили к России. Или, как тогда выражались, были возвращены России. Было принято говорить так. Разве не помнишь?

– Не помню, – сказал Джузеппе.

– Но это действительно так! – сказал я.

– Верю, верю, – сказал он.

– Послушай, – и я в первый, наверное, раз за весь разговор – а может, вообще в первый раз за все время – положил ладонь на его руку и погладил его пальцы. – Послушай, Джузеппе, я вижу, что тебе это неприятно слушать. Хватит, а? Ну, что за разговор двух ветеранов, честное слово, как в политической передаче по радио для юных историков войны…

– Говори, – сказал он. – Говори, пожалуйста. Тем более что я на самом деле ничего этого не знаю. Почти ничего. Все это летело мимо меня. Почти не задевая. Я молился Богу, выслушивал исповедующихся и немного занимался монастырскими и епархиальными делами… Рассказывай, мне интересно.

– Хорошо, – сказал я, не убирая руку. – Итак. Конечно, Тельман заявил, что договор с Россией будет соблюдаться. Но! Американцы, я же говорю. Рузвельт все время зудел о независимости Польши и малых балтийских стран. Которые уже два года как отданы России. Понятно?

– Не очень, – сказал Джузеппе.

– А вот то-то и оно, – сказал я. – Допустим, Набоков в самом деле готовился к войне. Но Тельман его спровоцировал, я это готов признать.

– Зачем? – спросил он.

– Зачем спровоцировал? Трудно сказать.

– Да нет, – сказал он. – Зачем ты готов это признать? Ты, наверное, хотел мне приятное сделать?

– Нет, – сказал я. – Я просто считаю так. Да, войну начали русские, это факт. Но спровоцировали ее немцы. А может быть, русские на самом деле не собирались воевать. Скорее всего, они просто давили. Пугали. Ведь отдали же им Польшу и балтийские страны? Может, они хотели еще надавить, еще припугнуть, и получить Болгарию. Ну, и старую русскую мечту исполнить, сон Милюкова. Проливы, проливы! Хотя бы северный берег Босфора! Святую Софию!.. Вот так примерно мне кажется. А Тельман в ответ на это стал собирать военный союз. А тут американцы с Прибалтикой…

Он закашлялся.

– А ты как считаешь? – спросил я.

– Мне все равно, – сказал он.

– Ну, извини, – сказал я и перестал поглаживать его узловатые старческие пальцы. Потом отодвинул руку на полсантиметра.

Он поймал мою ладонь, положил свою руку сверху.

– Рассказывай, рассказывай. Я ведь на самом деле почти ничего не знаю. Ничего, кроме официальной версии… Как-то пропустил все, – он улыбнулся кривой и даже отчасти жалобной улыбкой. – А вернее, отворачивался. Мне было стыдно, и я в ту сторону вообще не смотрел. Старался не смотреть. Ну, что там дальше было?

– Что было? То, что всегда бывает. Мы недооценили власть; мы – то есть интеллигенция. Фрондеры, диссентеры и критики. Которые не смогли эмигрировать или уйти в подполье. Конечно, ты их презираешь. То есть нас. Ты ведь бывший революционер, подпольщик, эмигрант, даже террорист, верно?