Вследствие этих событий — я хочу сказать, из-за неверности моего мужа — я потеряла веру. Но теперь я опять смогу верить. И даже, если это возможно, закажу мессу для Эммы… Бедняжка Эмма! Ей она сейчас гораздо нужнее.
5
В тот день после ухода мадам Омэ Реми заскучал в одиночестве. Он ходил по комнате, размышлял, прислушивался к звукам гостиницы. Ему показалось, что он начинает привыкать жить в Ионвиле и понемногу уголок завесы, которая до этого затуманивала ему глаза, начинает приподниматься.
В тот вечер началась его связь с дочерью Омэ.
6
Новое пришло оттуда, откуда он не ожидал. Если сперва он не придавал большого значения девчонке Омэ, то она — напротив. То, что поначалу было всего лишь игрой, приняло затем серьезный оборот. Реми не осознавал это, но между ним и ею возникло какое-то притяжение.
Она была влюблена, и он в итоге влюбился тоже. Он жил один, и после смерти отца заботы о матери занимали почти все его время. В Руане у него было очень мало денег и возможностей куда-либо выйти. Он не был знаком ни с одной молоденькой работницей фабрики, с которой можно было бы потанцевать кадриль в маленьком кабачке у Сены, оплатить номер, чтобы сделать ее своей любовницей, как обычно поступали студенты. Он как-то обходился без этого.
Каждый раз, появляясь на главной улице Ионвиля, он натыкался на нее, закутавшуюся в свою накидку и поджидавшую его у ворот. Она становилась назойливее и все больше и больше привлекала Реми, хотя он и не признавался себе в этом. Молодой человек перестал избегать разговоров с ней, а однажды вечером, когда она затащила его в какой-то темный двор, где никто не мог их видеть, он схватил ее за руки и — какой стыд! — запечатлел на ее губах краткий поцелуй, от которого у него во рту остался кисловатый, нечистый привкус. Даже много лет спустя он продолжал чувствовать его.
Ночью, когда он лежал один в своей комнате в «Золотом льве», ему случалось мечтать, как он на ней женится (точнее, как он будет заниматься с нею любовью) и увезет ее в Париж. Там он снимет комнатку под крышей, которую обычно сдают студентам, и плодами своего почетного и напряженного труда — литературного, естественно, — будет обеспечивать своей молодой невесте скромное и достойное ее добродетелей существование.
Реми был несколько безрассуден, но совсем не наивен. То, что девчонка хочет прибрать его к рукам, ему было понятно. Каким еще способом ей сбежать из Ионвиля? Он говорил себе, что не попадется на эту удочку. Однако мало-помалу он терял всякую осмотрительность.
В тот вечер малышка опять его поджидала, спрятавшись напротив «Золотого льва» за воротами.
— Не хватай меня за руки так сильно, — попросил он, — ты мне делаешь больно!
— Поклянитесь еще раз, что увезете меня с собой.
— Еще раз? Но я никогда ни в чем не клялся тебе!
— Нет, клялись!
— Это невозможно! Я хочу уехать из Руана, уйти из полиции. Поеду в Париж.
— Если поедете в Париж, возьмите меня с собой! Там я буду делать все, что захотите.
— Да что тебе делать в Париже? — улыбнулся Реми и поцеловал ее.
Она ответила на его поцелуй, потом снова схватила его руки с каким-то отчаянием, и слезы брызнули из ее глаз. Она почти прокричала:
— Увезите меня, не оставляйте меня здесь! Мой отец глуп, мать строга, никто ничего ни в чем не понимает! Здесь всего одна улица, люди ужасные — как все это вынести? Я хочу жить, хочу сделать вас счастливым, целовать вам руки!
— Глупышка, — говорил он. — Понимаешь ли ты, что говоришь?
— Прекрасно понимаю! Если вы уедете без меня, я умру, как Эмма!
— Почему как Эмма?
— Она тоже ненавидела здешних людей. Как и я, она хотела вырваться. Целуйте меня, как эти мужчины целовали ее! Ласкайте меня, делайте со мной, что хотите!
— Да что же я буду с тобой делать, маленькая негодница?
Однако эта маленькая негодница была прехорошенькой и целовалась весьма умело. Ему исполнилось двадцать пять лет, а ей — шестнадцать (по крайней мере, так говорила ее мать).
Годы спустя он вспоминал об этом приключении своей молодости, и ему казалось, что она обладала очарованием четырнадцатилетних учениц балетной школы, которых теперь, будучи старым и богатым, он встречает каждый вечер в фойе оперы, когда в компании с другими, такими же, как он, завсегдатаями, наблюдает то, что они одновременно по-отечески и развратно называют между собой «прогрессом учениц». Но в своих картинах его друг Дега, одинокий художник-мизантроп, который так хорошо передал мир маленьких нищих танцовщиц и их обожателей, описал это лучше его…
— Вы найдете меня в пристройке позади дома, — шепнула девушка. — Там моя комнатка. Пройдите через двор. Ключ будет в двери, и там я вам докажу, как люблю вас.
— А твои родители?
— О, мои родители!.. Говорят, их отправят в тюрьму.
— Послушай, беги домой, закройся на два оборота и не открывай мне ни под каким предлогом. И чтобы я тебя больше до своего отъезда не видел!
Естественно, через четверть часа он оказался во дворе дома Омэ и с осторожностью поднялся по ступенькам пристройки.
7
Она стояла перед крошечным камином, на котором в подсвечнике горела свеча, и внимательно рассматривала свое отражение в зеркале.
— Я красивая? — спросила она.
— Конечно. Только замолчи, пожалуйста!.. Откуда у тебя этот золотой крест на шее?
— Это крест невесты. Матери я сказала, что нашла его на земле. Но она мне никогда не верит.
— И правильно делает. Это тебе Жюстен подарил?
— Нет, Жюстен бедный! Говорю же вам, что нашла его.
— Иди ко мне.
Он не помнил, как обнял ее, как бросил на кровать, раздел донага и лег сверху. У него это было в первый раз. Какой-то порыв бросил его к ней, заставил войти в нее. Он слышал, как она издавала какой-то мышиный писк, и чувствовал под собой ее верткое тело. Когда все закончилось, она легонько поцеловала его в губы.
— Вы очень приятный господин, — сказала она. — Помогите мне одеться, а потом мы опять начнем.
— Где твои туфли и чулки?
— Под кроватью.
Под кроватью стояла пара грязных ботинок Он потянулся за ними, чтобы передать ей.
— Нет-нет, не эти. Их я не ношу. Они грязные — забыла их почистить.
— Это твои ботинки? Как у богатой женщины.
— Они принадлежали Эмме. Она мне их отдала.
