глаза опутаны сеткой морщин от постоянного пребывания на солнце. Голова покрыта бурой коростой, точно шлемом. Под мокрым платьем вырисовывается тощее тело. Не сходящая с губ улыбка пугает.
Она шарит под платьем, в районе груди, что-то достает и протягивает ему: это живая рыба. Он стоит, не шелохнется. Она крепче сжимает рыбу и, показав ему, откусывает голову. И смеется-заливается еще пуще. Обезглавленная рыба бьется в ее руке. Для нее это, видно, забава — пугать, вызывать тошноту. Она идет на него. Чарльз Россетт пятится, она наступает, он пятится еще, но она наступает быстрее, и Чарльз Россетт, бросив на землю монеты, поворачивается и бежит со всех ног прочь, к дороге.
Шаги за его спиной — это ее шаги, ровная звериная поступь; мелочь она не подняла, ноги у нее быстрые, он бежит еще быстрее. Дорога прямая, длинная. Она все еще тянется вдоль лагуны. Скорее, вот и «Принц Уэльсский», его ограда, пальмовая роща, куда ей вход заказан.
Остановилась? Чарльз Россетт тоже останавливается и оглядывается. Да.
Пот — тело, источник пота, — течет ручьями, впору сойти с ума от этой жары, от муссона, мысли не собрать, они горят, толкаются в голове, страх царит надо всем, один только страх.
Она остановилась в сотне метров, больше не идет за ним.
И снова мысли.
Чарльз Россетт думает о том, что с ним произошло, он не знает, что именно, но покинет острова как можно скорее, покинет пустынные дороги островов, где встречается такое.
Безумие, я не выношу его, это сильнее меня, я не могу… взгляд безумных, я его не выношу… все что угодно, но безумие…
Она смотрит в сторону моря, она забыла. Откуда же этот страх? Чарльз Россетт уже улыбается. Усталость, думает он.
Небо проясняется — низкое, серое с оранжевым отливом, как в зимние сумерки. Слышится пение — то же пение, что давеча на берегу. С полным ртом сырой рыбы — она поет. Ее пение разбудило Анну- Марию Стреттер, которая, должно быть, и сейчас, в эту самую минуту, слышит его с аллеи, где он ее оставил. И вот первое воспоминание прошедшей ночи, цветок на длинном стебле — бродит, что-то ищет и ложится на песнь попрошайки.
Он возвращается. Она, спиной к нему, идет прямо к лагуне и погружается в воду, очень, очень осторожно, вся целиком. Только голова виднется. В точности как буйвол, она плывет, неправдоподобно медленно, плывет. Он понимает: это охота.
День отступает. Солнце над островом, повсюду солнце, над залитым светом телом спящей девушки, но и над теми, что попрятались в тень своих комнат и тоже спят, кто здесь, кто там.
В этот вечер в клубе вице-консул говорит директору:
— Мы с моим приятелем из «Призюник»[Сеть дешевых универсальных магазинов во Франции.
— С тем, что вас выдал, месье?
— Точно, с тем самым, который сказал инспектору в «Призюник», что это не он, а я украл пластинку. Потом он написал мне: «А что я должен был, по-твоему, делать? Мой отец убил бы меня, и к тому же мы ведь не были настоящими друзьями, секретов друг другу не доверяли». Я долго думал, еще и сейчас иной раз задумываюсь, какие же секреты я мог бы ему доверить.
— Месье, это был я, я украл диск.
— Как все запутано, директор.
— Замнем, месье. Продолжайте. Лично я предпочел бы воскресенье у «Папаши Фритюра».
— У меня нет предпочтений, — отвечает вице-консул. — Но вы правы, харчевня «Папаши Фритюра», наверно, и впрямь то самое, что трогает сильнее всего.
— Я думал, что «Папаша Фритюр» — это я, месье?
— Нет. Воскресенье у «Папаши Фритюра», воскресный день на исходе, наступает время чая, остался всего лишь час, не больше, моя мать уже смотрит на часы, а я говорю только одну фразу. Какую?
— Что вам хорошо в Аррасе.
— Совершенно верно, директор. На дворе февраль, вечер сгущается над Па-де-Кале, я не хочу пирожных, не хочу шоколада, я хочу, чтобы она оставила меня там.
— Ваши школьные успехи, месье?
— Блестящие. Тем не менее нас исключили.
— А венгерский доктор?
— Я к нему расположен, он дает мне деньги, банкноты по пятьсот франков. Мне лет пятнадцать. А вы?
— То же самое, месье.
— Воскресенья, — продолжает вице-консул, — сколько родителей таскают за собой детей, растущих в пансионах, по бесконечным воскресным дням, их легко узнать по великоватому пальто, по темно-синей фуражке, по глазам, которыми они смотрят на своих всегда по-воскресному принаряженных матерей.
— Как все запутанно, месье. Воскресенья вы проводите в Нейи?
— Совершенно верно.
— Месье, мы пьяны, где ваш отец?
— Где хочет, директор.
— А ваша мать?
— Моя мать стала красивой, пока я был в Аррасе. Венгерский любовник оставил нас на время одних, он прохаживается взад-вперед по дороге, замерз, окоченел, а я снова завожу все ту же песню: умоляю, оставь меня в Аррасе. Любовник возвращается, окоченевший. Моя мать говорит: выходит, много даешь детям или мало, все равно результат один? Он отвечает, что результат и вправду один, они ведь сами не понимают, чего хотят. Я ухожу.
— Куда?
— Куда хотите, месье; какая все-таки тоска!
— Точно. Вы так и не сказали, почему хотели остаться в пансионе, месье.
Он не отвечает на вопрос директора клуба. Директор наклоняется к нему и смелеет, смелеет, потому что, скорее всего, последние дни доживает вице-консул в Калькутте.
— А после Монфора, ну же, месье, одно словечко.
— Ничего, судьба, как говорит моя мать. Я варю на кухне яйцо всмятку и, наверно, размышляю, не помню о чем. Моя мать уезжает, директор. Она стоит у пианино в голубом платье и говорит: я хочу начать жизнь заново, а здесь, с тобой, во что я превращусь? Продавец грампластинок умер. Она осталась в Бресте. Тоже умерла. У меня есть тетка в квартале Малерб. В этом я уверен.
— Но о Лахоре, месье, одно словечко, ну же.
— О Лахоре? Я уже знаю, что делаю, директор.
— Поди пойми хоть что-нибудь в людях, месье.
— Тетка из Малерба ищет мне жену. Об этом я рассказывал? — Директор отвечает, что нет. — Она ищет мне жену.
— Вы не против?
— Нет. Она найдет мне жену, не уродину, скорее даже красивую, в вечернем платье. Как ее будут звать, я точно не знаю, но Николь, Николь Ноль вполне подойдет. Прибавление случится на первом году. Роды пройдут нормально. Вы представляете, директор?
— Представляю.
— Вот она читает во время родов Пруста — розовая в затрапезе розовой, с розовыми щечками. На ее лице написан испуг; глядя на меня, она боится, бедная гусыня из Нейи, белая гусыня.
— Вы ее любите?
— Расскажите мне об островах, директор.
Директор клуба рассказывает еще: что «Принц Уэльсский» похож на палубу океанского лайнера, что там всегда тень за тяжелыми гардинами, приглушающими свет. И прохладный плиточный пол. Есть пристань, можно взять напрокат шлюпку и прогуляться к другим островам. Когда штормит — вот как сегодня, ведь начинается пора летнего муссона, — остров полон птиц. Они сидят на манговых деревьях,
