бутерброды с колбасой, икрой… Никто не желает?..
Проводница давно обменяла билеты на белье. Боковой с открытым горлом стянул с багажной полки свернутый в рулет матрас. Толстуха тоже занялась постелью, вытеснила согнутым туловищем мальчика-«принадлежность». Вернулся объятый грубым запахом тамбура и табака «отец».
Старуха прогуливает по коридору годовалого малыша, сопровождает его за вздернутые руки. Ребенок распростерт и любопытен. Люди радуются ему, как забавному гостю. Рафаэль, приветствуя ребенка, щелкает языком, подмигивает, улыбается. Запоздало понимает, что смотрел на мысленную отраву. Ведь у него в песках имеется собственное любимое потомство. Рафаэль не видел, как его дети учились двигаться. Все происходило без него. Рафаэлю делается больно, словно он ушибся мягкой частью души. Из наклоненной головы быстро, как звезды, падают на дорожку незаметные слезы.
Рафаэль смущается, выпрямляет лицо и понимает, что никто не заметил его печали. Все заняты своим делом.
Толстуха улеглась и читает газету. «Отец» сообщает боковому соседу, что он коренной томич, едет из Красноярска. «Скинхед» смотрит в окно и дергает ртом — говорит сам с собой или молится…
Рафаэль часто видит верующих людей. Они во множестве водятся среди плиточников, каменщиков и штукатуров азиатских племен. Рафаэль, когда оказывается в такой бормочущей среде, делает вид, что сам такой же. У него есть четки, которые он шелушит пальцами, одну бусину, за другой. Но Рафаэль не верит в бога — он просто боится. В этом состоянии нет религии, одна нескончаемая молитва страха.
— Архитектура — это Красноярск, Норильск… — дирижирует голосом боковой «отец». — А вот Киев, знаете какой? — Он сдружился с босым горлом.
— Какой? — тот живо интересуется.
— Мо-ну-мен-таль-ный…
Скинхед вздрагивает нервным налитым лицом, с ненавистью оглядывается на боковых. От тех идет запах бедной домашней еды — пахнет вареной скорлупой и котлетой, которая отдала свое тепло бумажной обертке.
Толстуха отдыхает на боку, как безмятежное млекопитающее ледовитого моря. Прикрылась до половины живота простыней. «Принадлежность» купил у тележки бутылку пива и чипсы. Теперь он вдумчиво и важно таскает из пакетика картофельные лепестки.
В черных глубинах окна мерцают новостройки, точно пухом, облепленные бледным электрическим планктоном. Рафаэлю тоскливо. Никто не заказывает чай. Его акустически обманывает слово «встречают», которое громко произносит человек с горлом.
Спешит с гроздью подстаканником проводница, Рафаэль отваживается: — Тоже чаю! понимает оплошность и сам пугается своего громкого акцента. Вот и «скинхед» нехорошо посмотрел — все понял…
Через пару минут перед Рафаэлем оказывается стакан. С ободка стакана свисает желтая, как лютик, этикетка «липтона». Рафаэль завороженно погоняет ложечкой сахар, дует, пробует с ложечки. Улучив момент, произносит: — Чай не пил — силы нет…
Но еще раньше поезд начинает лязгать, грохотать днищем — проезжает мост. Река похожа на пролитую нефть. Но ней извиваются рябые лунные зигзаги.
Никто и не услышал, как Рафаэль сказал: Чай не пил силы нет, чай попил, совсем устал…
В вагоне вполовину гаснет освещение-будто его разбавили темной половиной.
Рафаэль решает обратиться к «скинхеду».
— Стелить будете-шь? — робко спрашивает, пугаясь между «ты» и «вы». Тот кивает, поднимается за матрасом.
Рафаэль идет по малой нужде. Пассажиры в большинстве угомонились, лежат в неудобных усталых позах. Словно ползли на животе и на полпути замерли.
Дверная ручка туалетной кабинки напоминает доброго робота с повернутым носом. На полу свежая лужа из воды и человеческой жидкости. Педаль отверзает в унитазе бездонный зрачок, в быстрой и холодной его черноте время соединилось с пространством.
Рафаэль полощет руки, но мыла не трогает. Общий кусочек совсем размокший, и выглядит точно поджимающий срок. Рафаэль смотрит в зеркало, трогает смуглую, ржаного цвета щеку.
«Скинхед» уже прилег — как был в штанах, со спущенными подтяжками. Наружу в коридор торчат его большие в черных носках ступни, похожие на головешки. «Принадлежность» забрался на свою верхнюю полку, согнул, будто изготовившийся кузнечик, в коленях стеблистые ноги, а кажется, что не согнул, а сломал.
Толстуха и «отец» храпят — каждый на свой лад. «Горло» держит перед собой телефон — его внимательное лицо выбелено искусственным светом, из ушей торчат тонкие провода.
Рафаэлю хочется как можно дольше уберечь брюки. Посреди вагона свободны два боковых места. Он подсаживается туда — сидячее положение лучше для одежды. Чай уже выпит, но Рафаэль добывает из титана теплого, еле живого кипятку. У пакетика с «липтоном» желтый лютик размок и отвалился, остался лишь нитяной шнурок, опадающий в стакан. Повторная заварка отдает воде цвет бледного янтаря. Рафаэль погружается в чай взглядом и вязнет, как муха, до полуночной Тулы.
По коридору тащат поклажу поздние пассажиры. Сидячий уголок приходится уступить, но Рафаэль уже рад, что брюки будут мяться на час меньше. Он возвращается в свое купе, взбирается на полку. «Скинхед» приподнимает бдительный совиный глаз. Узнает Рафаэля и снова отгораживается веками.
Рафаэль, словно с крыши, рассматривает чужого человека. По привычке начинает его думать. Рафаэля удивляет необъяснимое ощущение родства, будто внизу тоже находится уроженец и плиточник, бездомный приезжий человек, чей труд — выкладывание узоров из керамических пикселей испанского или итальянского производства.
Неожиданно Рафаэль понимает: «скинхед» заснул и больше нечем думать. Чужое забытье проникает в голову Рафаэля медленной бесповоротной тупостью.
Рафаэль просыпается еще два раза — в Орле и в Курске. Смотрит на белую скользкую плоскость багажной полки — как если бы в зеркале отразилась пустая гладкая поверхность его нынешнего ума…
За сорок минут до пограничного Белгорода проводница полошит людей:
— Двадцать минут санитарная зона!
За окнами утренний туман, слякоть и бедная одноэтажная местность. Рафаэлю кажется, что на санитарной земле должны валяться окровавленные бинты, как в фильме про войну.
Радио играет знакомую песню: «И-кота ненавидел весь дом!..»
Рафаэль сжимает маленькое, размером с носовой платок, полотенце, ждет очереди в туалет. Наконец-то выходит бесконечно долгая женщина с умытым и некрасивым лицом, впускает Рафаэля.
На щетинки зубной щетки из тюбика ползет мятная белая гусеница. Рафаэль тщательно делает рот душистым. Ополаскивает заспанное лицо. Брюки почти не измяты и воротничок рубашки по-прежнему свеж. Рафаэль обирает со свитера редкие катышки, ровняет расческой пробор.
Начинается белгородский вокзал. Поезд содрогается, тормозит. По вагону катится живая волна возбуждения. Первым бежит седой и равнодушный спаниель, за ним быстрые и молодые пограничники, следом в синей форме мужская чета таможенников.
— Рубли, гривны!., — замыкает торопливое шествие вокзальный меняла. Он спешит, суетится, словно ему важно сообщить людям о своей работе, а не получить выгоду.
Рафаэль выглядит лучше всех в купе. Свежий, опрятный. Он уже сдал постельное белье проводнице. А соседи даже еще не проснулись толком. Толстуха только надела на лицо очки. «Горло» спустился вниз к «отцу», а тот успел покурить и пахнет тамбуром. «Принадлежность» открыл глаза — у него грустное выражение обманутого ребенка. «Скинхед» лежит на спине, закинув руки. Локти торчат в стороны, как бычьи рога.
Возникает юноша-пограничник. Он по-утреннему хмур. А Рафаэль так ждал улыбчивую девушку…
— Приготовьте документы для проверки…
Рафаэль не торопится. Пускай пограничник успокоится и почувствует рутину, проверяя знакомые паспорта. Но тот почему-то сразу выбирает Рафаэля.
— Документы!..
Рафаэлю волнительно, как на экзамене в школе.
