— Доброе утречко. Вот он мой фукаро паспорти…
Пограничник не отвечает улыбкой Рафаэлю, лишь быстро листает бледно-салатовые странички. Внутри Рафаэля пляшет лихорадка — скорее бы. Ведь ему ничего такого не нужно — просто в Харьков. Туда и обратно. Крут света… Чтоб стать супругом блин-ди-линь…
— Миграционная карта и регистрация… — Произносит пограничник самые недружелюбные на свете слова.
Рот наполняется вязким, как хурма, страхом. В груди жар, словно вывернул на себя чашку с горячим. Рафаэль ползет дрожащими пальцами в барсетку за каллиграфическим образчиком. Ему кажется, это послушное движение успокоит пограничника…
— Что у вас там, показывайте…
Нам мистер Икс решил вредить…
— Просроченная, — строго говорит пограничник. — Другая есть? — спрашивает и понимает, что у Рафаэля больше нет никаких полезных бумаг.
Он подносит к губам хриплую рацию: — Второй вагон, восьмое место, гражданин без-без-без-без… — Рафаэль не поспевает за словами, но смысл понятен даже по амплитуде звуков — в них равнодушная механика закона…
Решил вредить. Черный, в резиновой маске Бэтмена, бездушный мистер Икс, которому наплевать на пепельный свитер, на чистые туфли и пробор в волосах.
— Пройдемте с нами, гражданин… — пришел второй пограничник и куда-то приглашает Рафаэля.
Произошло самое скверное. Рафаэля ссаживают. Он беспокойно вертит головой, словно ищет защиты у соседей.
Толстуха молчаливо из-под очков осуждает, будто не Рафаэль держал ей полку. С бесчувственным любопытством свесился студент-«принадлежность» — мятый угол его простыни болтается, как белый смирительный рукав. «Отец» полушепотом сообщает «горлу», что вот, когда-то мы были одной страной, а теперь все развалили…
Рафаэль отчаянным взглядом цепляется за «скинхеда».
— Не задерживайте, — пограничник берет Рафаэля за пепельный мягкий локоть.
Уводят. В сознании Рафаэля точно распахивается ночной отхожий глаз, в котором проносится черная лента дороги.
Рафаэль прощально смотрит на «скинхеда» и уходящей последней мыслью понимает, что все было наоборот.
Еще несколько шагов по коридору, и Рафаэля не станет. Он навсегда исчезнет, потому что оборвется связь с тем, кто думал на самом деле.
Ведь это только мое присутствие делало его Рафаэлем.
Мы вышли покурить на 17 лет…
При росте метр девяносто два я весил шестьдесят шесть килограммов. Отлично помню это усеченное число Зверя — в тренажерном зале, куда я записался, всех новоприбывших взвешивали. Потом матерчатым портняжным метром, как в ателье, снимали мерку с тела, чтобы через полгода спортивный труженик имел возможность порадовать дух не только новыми объемами мышечных одежд, но и конкретными цифрами.
Заканчивался июнь. Месяц назад я вернулся домой, выбракованный из армии язвенник. Несколько ночей я заново обучался искусству мертвого сна, потому что госпиталь наградил меня хроническим, сводящим с ума, бодрствованием.
Отлежавшись, отлюбив подругу, я помчался в деканат восстанавливаться на мой же первый вечерний курс филфака, откуда меня за волосы вытащили в феврале, сразу после зимней сессии, и отправили в строй…
За три месяца службы я одичал в науках, мне из жалости поставили зачеты и допустили к экзаменам. Преподавателям были памятны мои зимние, до плеч, кудри. Сочувствуя стриженой летней голове несостоявшегося солдата, профессора особо не свирепствовали. Я перешел на следующий курс.
На излете июня я повел приятельскую ораву на пляж — отметить все сразу: и счастливое возвращение, и сессию. Там, на желтом песке харьковского водохранилища, где мы пили наш праздничный портвейн, я пережил позор.
Нас было сколько-то человек — студенты с факультетов точных и неточных премудростей. Мы праздновали наше второе взрослое лето, безопасные городские существа. Под гитару я горланил собственного сочинения песни: — Мы вышли покурить на семнадцать лет, когда возвратились, вместо дома — зима!..
А потом на голоса нагрянула местная водоплавающая молодежь. Непарные четыре твари — три бугая и распутная девица.
Она была вульгарна и хороша — нежное женское туловище портил лишь кривой и грубый шрам аппендицита, похожий на пришитый палец.
Мы растерялись, приумолкли. Девица ступней отшвырнула с пути мои раскинувшиеся долгие ноги: — Костыли убери! — потянулась и взяла с расстеленного пледа бутылку портвейна, затем пачку сигарет. Передала своему дружку.
Я восстал с песка всей белой университетской худобой. Тонкотелый, точно Сальвадор Дали. Девица сказала: — Ну, ты б хоть подкачался, фраерок. Турник там, гири. А то — как водоросль… — и произвела такое брезгливое движение, словно снимала, меня, прилипшего, с ноги.
И оскорбители ушли. А мы сделали вид, что ничего не произошло. Будто сами подарили им тот портвейн…
Дома я по-новому увидел себя в зеркале. С презрением рассматривал руки: каждая выглядела худой веревкой с морским узлом локтевого сустава. Как вкусивший яблока Адам, я вдруг устыдился нагих бледных ног, похожих на журавлиные ходули. Что-то произошло с моим зрением. Я больше не воспринимал себя вместилищем духа и мысли. Видел только впалое вымороченное тело.
Странное дело, слова девицы со шрамом я воспринял как приказ. Уже на следующий день я отправился искать тренажерный зал. На улицах прислушивался к полуподвалам. Любители тяжестей прятались под землю, из утопленных окошек гремело железо, будто внутри ковали доспехи.
В ближнем зале мне дали от ворот поворот, дескать, и так не протолкнуться. Но посоветовали Театр оперы и балета. В подвальных катакомбах тоже был тренажерный зал.
До сих пор помню холодную шкуру портняжного метра, что обвивался змием вокруг конечностей. Бицепс — двадцать девять, голень — двадцать восемь, бедро — сорок три.
Тощие параметры записали на бумажку. Сразу же состоялось первое испытание на прочность. Спросили фамилию для пропуска. Назвался — Елизаров.
— Динозавров? — громко переспросили. Пошутили.
Заправляли залом двое — Владимир и Виталий. Тренерами их было не назвать — они никого не тренировали. Просто следили за порядком и деньгами. Владимир — практик, увалень-тяжелоатлет. Виталий — теоретик, начитанная жердь в круглых очках. В подсобке он хранил литературу по выращиванию мускулов, но информацией делился неохотно, как шаолиньский старик — выбирал лишь достойных Знания…
Помню новый для меня запах — теплая, с потным душком резина, будто хозяйка разогрела на плите вчерашние кеды. Окон не было — на то и катакомбы, горел белый искусственный свет. Обильные зеркала множили людей. Мне показалось, что я иду сквозь толпу.
Коридорчики с низкими потолками переходили в обтекаемые полукруглые зальцы. Все снаряжение выглядело кустарным, самодельным: станки для приседаний, похожие на допотопные рентген-аппараты, турники и брусья, сваренные из арматуры; скамьи, подмягченные поролоном, аляповатые гантельные стойки. Из фабричных тренажеров имелись два-три грузоблока для спины и плеч с перекладиной на тросе. На стенах, где не было зеркал, висели журнальные страницы с культуристами, напоминающими
