Летные дневники. Часть шестая

вместо сгнившего. Тут обед; см. предыдущее описание. И снова за молоток и зубило. Вот что я предвкушаю. Грязь и пыль, заусенцы и черные ногти, рукавицы, тяжелые инструменты, валенки с галошами, тишина, покой, я один… А завтра – баня. А другому это – тяжкий и унизительный труд… когда можно же собраться с дружками, попить водочки, пожевать политику; а то – с девочками, под музычку, кофеечек с сигареткой… пустота. На здоровье; каждому свое. А я открою ворота гаража, выйду под стылое звездное небо и пойду устало домой. Дома у телевизора семья; кот встретит и упадет у дверей, вытянув перпендикулярно хвост и поджав пальцы на всех лапах, прося ласки; Надя заворчит: где ты шляешься допоздна… Хорошо. Но… как же я приблизился к земле. И неизвестно еще, что лучше: витать ли в эмпиреях, ковыряться в дерьме политики или рубить зубилом металл. Я и читать все так же люблю, но это больше в рейсах. Вот снова увлекся Грином: какой утонченный, нервный психолог, аналитик, философ, художник! А вот добыл Кафку: надо хоть попытаться понять – ведь весь мир его читает почему-то. А впрочем, пошел он, этот весь мир… и Кафка тоже. И тут же – Глеб Успенский – продают-то по рубль шестьдесят.  Успенский, Лесков, Мельников-Печерский, Андреев, Сергеев-Ценский, прочие российские звезды второй величины, – почему-то нынче не в почете. А в почете – Чейзы, Хейзы,  и протчие Агаты Христи.  Христи нынче богаты. На обложках – пистолеты и сиськи во всех ракурсах. Нет, лучше в гараж. А потом снова за штурвал, снова над облаками звездное небо и очередное ночное путешествие вокруг света… сколько я уже этих кругов намотал. Мы, в общем, ночные птицы. Светлые пятна городов внизу, звезды и полярные сияния вверху, красные и белые маячки встречных и поперечных самолетов, их серебристые следы в лунном свете, шум раздираемого воздуха за бортом, ленивые реплики в кабине, крепкий чай… Хорошо. Хороша жизнь сама по себе. И какой там, к черту, смысл. Месяц уже не прикасался к штурвалу; надо бы хоть полет у Саши отобрать, так никак же не осмелюсь. Все погоды простые; ну, дождусь своего сложняка… А парень, в общем, неплохо летает. 1.03.  Зима пролетела; как ею ни пугали, а все обошлось спокойно. Народ привыкает. Заводы правительство подкармливает, а пенсионеры разобщены, голодают, читают газеты; большевики их подзуживают. Не читают газет такие, как вот я. Нам некогда, мы зарабатываем. Нас не то что подкармливают, а заведомо берегут и лелеют. Вот Ростов дает в полет питание на экипаж, на 155 рублей: там лосось, колбаса, сыр, масло, курица, чай со сгущенкой…  Красноярск, правда, кормит победнее, нет лосося и масла, но терпимо. В полет свыше 3-х часов дают еще сухой паек (мы называем его «гаражный вариант»): тушенка и рыбные консервы. Это идет не в гараж, а домой. В Ростове рынок забит мясом. Забит. По 70 рублей; а у нас по 120. Забито все: творогом, сметаной, растительным маслом, рыбой, – все дешево. Ну, возим. Из Ростова кооператоры повезли свои кроссовки, которые там уже никто не берет. Затоварились. Пошел товар по стране. Пошла нам загрузка. Оплата экипажам у нас теперь, в очередной, (и последний ли) раз, такая. Оклад КВС – 1400, за летный час – 28, за взлет-посадку – 68, какие-то премиальные, выслуга, вредность, – это еще рублей 700 набегает; плюс за экономию топлива – с каждой тонны – 100 рублей; на все это коэффициент: 30 процентов северных; и выходит за саннорму где-то 6 тысяч; ну а мне за инструкторскую работу –  еще тысяча. Мало. Куртка-пуховик, которую мечтает купить мне Надя, стоит уже за 5 тысяч. Туфли Оксане – 2700. Не успеваем. Я должен зарабатывать так, чтобы не думая пошел и с зарплаты взял любую вещь в дом безболезненно, будь то телевизор, мебель, холодильник, ковер или песцовая шапка. Так было в застойные годы. Пока мы живем хуже. Я не кощунствую. Работаю я не хуже и не меньше прежнего, наоборот, более квалифицированно. Судьба неудачников и тех, кто за бортом, за чертой и пр. – это их проблемы. Завтра меня спишут и я пополню их скорбный ряд. Но сегодня я пока на коне, и нечего тут стесняться. Мне мало. На рынок идешь – в кармане тысяча. Назад – несешь мяса в одной руке. Но жить можно, и я пока еще пью коньяк и доедаю остатки икры. Да, вспомнил ту несуразицу по кабине. У нас на «эмках» новые манометры с плоской горизонтальной шкалой, вместо старых, круглых, со стрелками. На черном фоне – белые деления и цифры. А стрелки-указателя нет; сбоку ходит треугольный микроскопический указатель, со спичечную головку величиной… желтого цвета. Днем еще что-то кое-как можно разглядеть, а ночью он пропадает. Манометр гидросистемы, важнейший прибор – и без ясной стрелки. Советский союз. В гараже работа движется. Но руки… руки никак не приспособятся к труду. Болят от локтя до кончиков пальцев. Какие же железные руки у крестьянина, слесаря или кузнеца. А я пытаюсь совместить рояль и зубило. Гармония… И все же – гармония! Так и надо жить. «Землю попашет – попишет стихи». Вся жизнь оборачивается так, что с машиной ты человек, а без нее – пассажир проклятого всеми общественного транспорта. Ой как надо ее беречь. А цены на запчасти… Это же немыслимо: пилот нынче на одну зарплату может купить аж полторы шины от автомобиля. Я помню лучшие времена, когда мог купить, ну… десять-двенадцать. Тоже дорого, но тогда переобуть машину можно было безболезненно. Вася, бойся пенсии. Летай, сокол, пей пока живую кровь; падалью ты еще наешься. 3.03.  До чего же тяжко после двух подряд ночей. Сколько здоровья выпивает такая работа. Безысходность. Уже ж нет того здоровья, а куда денешься. Ну, посплю, наконец… …Поспали с Мишкой три часа; встал… как отбивная. Вялый, разбитый, с налитыми свинцом бессильными руками. Делал неизбежную мою зарядку, со стиснутыми зубами поднимая и сгибая болящие руки, разминал, гнул себя, а внутри все выло: покоя! Покоя!!! Ну нет, это мы проходили, знаем, покоя не дадим. Размялся, умылся обычным своим вонючим потом, затем уже водой; умылся и… покоя!!! Каждая клеточка требует покоя, а нельзя. Надо двигаться, надо жить. Первую ночь я в полете бессовестно спал. Минут двадцать. Симферополь обещал туман, везде все закрывалось; пришлось залить топлива побольше и взять запасными Краснодар и Сочи. Вот я и отдыхал, ибо решил, что пришел мой сложнячок. Но мы успели сесть до тумана, и я рутинно посадил машину на яркий световой ковер полосы. Ну, разговелся. Снижались дома, это была уже вторая ночь; я до снижения отвлекся на чтение Успенского, а на снижении боролся с наваливающейся дремотой, но без успеха: с 3-х тысяч провалился в сладчайший и яркий сон, и Вите пришлось громче обычного крикнуть: «Тысяча восемьсот!» – я с трудом вернулся к реалиям. Село нас сразу три борта, пятьсот человек, а автобус лишь через час… ну, прождали в штурманской; мороз, толпа… взяли штурмом автобус, по головам, уселись под аккомпанемент мата и драки, держали места подбегавшим экипажам; с боем, но все наши сели и уехали. В автобусе снова уснул… и дома уснул с Мишкой в ногах, и тело все равно плачет… покоя… Выпил глоток коньяка: мало; еще хороший глоток…тепло в горле… и чуть мягче стало изнуренным бессонной вибрацией клеточкам. Устаток. Завтра в баню, а сегодня житейские заботы отняли вечер. Так что ж – один устаток? За сон в полете семь тысяч в месяц – и он еще жалуется? Да нет уж, конечно, есть золотые зерна удовлетворения от тяжелой, неизбежно тяжелой, но без нас невыполнимой работы. Кто ж их довезет. И приди с моря туман на час раньше – тут уж только мои руки. Тут уж только моя квалификация, да слаженная работа экипажа, ОВИ, световой ковер, хорошая работа систем, спокойные команды диспетчера, труд сотен людей на земле, – и из рук в руки, бережно, за тысячи верст, на жесткий бетон, на скорости 260, семнадцать тонн фарцы, мяса, загрузки… живых человеческих трепещущих душ, с детьми, с попугайчиками в клетках, тихо и плавно, как так и надо, будут доставлены к перрону согласно купленным билетам, и движение незаметно прекратится на стоянке. И это перемещение по воздуху за тысячи верст  пассажир получит  за… три кило колбасы, если перевести стоимость билета в реалии дня. Кое-кто, выходя на трап, бросит проводницам «спасибо». И вам спасибо за ваше «спасибо». Вы уже давно, в делах или в заботах своих, забыли, как прокемарили ночь в кресле, а у меня, у моих ребят, еще вибрируют клеточки. Потихоньку то Витя, то Валера между делом подсказывают мне: ты ему то, ты ему это растолкуй, объясни, покажи, научи. Им же с ним летать. Такой же летчик, пилот, как и я… а сколько еще нюансов. Вот они-то, эти нюансы, и определяют то мастерство, которое помогает человеку побеждать по очкам. Так уж жизнь устроена, что нокаутом – не удается. Надежность набирается по крупицам и в комплексе. Побеждает многоборец. И вот я вливаю в него то, что отстоялось за годы и годы, на всех моих типах самолетов, на которых пришлось потеть. Лет семь назад я иронизировал: «эх ты, мастер…»  Ну, а что теперь? Вот берусь я нынче за автопилот, он раздолбанный; раз дернул машину, два… Витя – матерком… Да уж, навыки плавного управления, и правда, теряются. То, что реакция экипажа именно такая, матерком, – так я сам приучил же, что акселерометр должен показывать единицу перегрузки, а тут – 1,3. Виноват. Мелочи, конечно, проруха… А все же… эх ты, мастер… Ну, а мат – наш совковый язык. Но это шутки. А всерьез, Витя толкует мне: ты ему подскажи… вроде надежно летает, ну, еще точнее на глиссаде… да вот, с вертикальной скоростью… вот, директорные стрелки… вот, команды почетче да погромче, командирским голосом… А Алексеич в другое ухо: вот, то да се… ты ему про режимы, пусть газами не сучит… да ты ему самые тонкости, да самое нутро… вроде парень понимает… Он будет летать как положено. У него свой почерк. Привыкнете. Я отдам все. И вас ему отдам на время. Поддержите, подстрахуете, подскажете, с замиранием сердца будете ожидать первых посадок, результата нашего с вами