Человек, которому отняли изувеченную руку, постоянно ощущает боль в пустоте по всей длине отнятой руки. Часто после крепкого сна я просыпаюсь с этой неуемной болью в пустоте. Вот придет новая весна… Я увижу ее в туманах, подернутую, копотью фабрик, и там, как и здесь, душу мою будут терзать когти вампира… И так всю жизнь, без конца…
Я забыл, о чем, собственно, хотел тебе писать, старик, дорогой мой старик… Один я на свете, и ты у меня как бы другая моя половина, оторванная и томящаяся далеко — далеко в тюрьме половина моей души. Не сердись на меня за то, что я пишу тебе неинтересные вещи, — я пишу как будто самому себе… Итак, когда я стоял на берегу озера, мне было очень тошно. Большие, прозрачные, светло — зеленые волны катились одна за другой из каких?то неведомых мест, скрытых во мгле, ударялись о берег, разбивались об острые камни, и каждая из них, уходя в глубину, казалось, шептала со вздохом: «Ты — как муравей, выросший в лесу и занесенный вдруг ветром на середину пруда [5] …»
Пан Доминик со злостью бросает письмо и, подперев руками подбородок, сидит нахохлившись, как коршун. Его не терзают уже фантастические, отвлеченные образы, зато бесконечной вереницей тянутся в голове вполне логичные, но не менее мучительные мысли. Отчего так кончается жизнь? Почему все это случилось? Отчего единственный сын не слушает ни просьб, ни заклинаний, ни увещаний, ни приказаний и, вместо того чтобы оправдываться, пишет какие?то сентиментальные, непонятные вещи? Отчего он не возвращается?
Если бы он только приехал, можно было бы найти для него, пусть по протекции и не без хлопот, но все же прекрасное место, невесту с приданым… Отчего же он не едет?
Ясное дело, — отвечает сам себе пан Цедзина, — человек не может жить и работать, если кто?то не жил до него и не работал для него. Кто же это? — Отец. Породив сына, отец еще не дает ему жизни; он только обещает дать ему жизнь, он начинает с воспитания и, только оставив сыну наследство, обеспечивает его и завершает свое дело. Именно поэтому людям необходимо право наследования. Оно является тем звеном, которое связывает умирающие поколения с нарождающимися, оно необходимо с точки зрения физических потребностей, оно создает и увековечивает семью. Семья без наследства — это бессмысленный, тяжелый союз, пытка, навязанная человеку провидением… Такое проклятие лежит и на нас с Петрусем! Наследство — отличительный признак человеческого общества; благодаря ему вместе с плодами своих трудов отец передает сыну свои впечатления, понятия, думы, открытия и догадки — словом, все то, что сам он мог добыть лишь путем долголетнего опыта. Сын, начиная с того места, где остановился отец, идет все дальше и дальше по пути обогащения, а также духовного развития, и труд таким образом переходит из рук в руки, накопляется, развивается, поддерживается и образует подножие, на котором все выше и выше возносится… цивилизация. Если кто однажды потерял свое место в этом поступательном движении общества, то он уже больше его не займет, и если отец не умел трудиться, сын будет страдать безвинно, и несчастье будет переходить из рода в род. Наследство удерживает детей у домашнего очага и дает возможность старикам удовлетворить их последнюю и потому, быть может, такую сильную и неукротимую страсть — страсть общения с потомками…
— Я лишился всего этого, — шепчет пан Доминик, сжимая виски, — и лишился безвозвратно! Голос старости вопрошает, где дух мой и плоть моя, а я — как скульптор, у которого в назначенный срок требуют оконченную статую, а у него только идеальный образ ее в душе и ни куска глины в руках. Восемнадцатилетнего юношу я отпустил одного, без копейки денег за границу… что же удивительного в том, что он вырос иным, современным человеком, совершенно не соответствующим моим представлениям. Чем же я могу привлечь его к себе? Любовью, безысходной тоской по нем?.. Что нас связывает? Разве только фамилия, которой он, по нынешним обычаям, совсем не дорожит. Он современный человек: он сделает что захочет и поступит как захочет.
В мое время сын находился во власти отца, повиновался ему, почитал его и не имел права уйти от него под страхом сурового осуждения общества, он не огорчал отца, потому что над ним тяготел неумолимый и властный неписаный закон. С той поры, как исчез наш шляхетский обычай, перестал существовать и этот неписаный закон. Сыновья наши разбрелись по свету… Они ищут новой правды. Не обращая внимания на зной и усталость, они идут вперед по тернистой дороге: им кажется, что на ближайшем холме они найдут не только это сокровище, но и спокойствие духа. Нас от этой погони за правдой удерживала мудрость родителей, доказывавших нам, что все наши надежды — лишь пустой мираж. Их не удержит ничто, в их душах нет мягкости, нет чуткости. Слабы и ничтожны были их отцы. Ах, велика наша вина… да только ли наша?
Мы все, члены обширной шляхетской семьи, составляли как бы особое общество, были отборным зерном, возросшим, как на навозе, на поте черни. Разве мы не двигали прогресс, не создавали цивилизацию, не развивали и не совершенствовали должным образом свою мысль? Дух времени рассеял нас между простонародьем, словно кто?то взял четверть прекрасной ржи и рассеял ее по полю хилой вики. Мы распылились, выродились, исчезли совершенно. Что из того, что я сумел приспособиться, что пошел на службу к первому попавшемуся баловню судьбы, сыну какого?то лавочника, выскочке, который с помощью всяких протекций, стипендий и лизоблюдства добился диплома инженера и возможности наживать капиталы на железной дороге? Что из того, что я вырвал из своего сердца гордые мысли с такой болью, точно выломал себе кости в суставах, что научился гнуть спину и работать, как последний из прежних моих батраков? Что из того, что, подавив в себе отвращение, я снизошел до современных понятий? Я не перестал быть самим собою и не стал мещанином.
Но стократ хуже то, что я не понимаю своего сына, что никогда не буду его другом, никогда не буду достоин его сочувствия, а ведь он — единственный человек, родной мне по крови. И ничего уже более не случится в моей постылой жизни, кроме одного примечательного события — моей смерти. Петрусь поедет в Англию. Это значит, что, когда я буду умирать, когда какой?нибудь жалостливый человек вызовет его телеграммой, он, при самой большой поспешности, сможет приехать только на следующий день после моих похорон. После моей жалкой смерти… Никогда уже не погладить мне его голов}', не услышать его голоса! Я забыл, как он говорит, и никак не могу вспомнить, как звучит его голос. Все чудится мне он в чужих голосах, все как будто слышится, а вот никак не вспомню. И никогда мои глаза не увидят сына, не увидят его мужских широких плеч. Такой он был худенький и жалкий в тот вечер, когда я провожал его, не думая, что это уж навсегда. До самого конца я все буду прислушиваться, до последней минуты буду ждать, как дурак, — и все напрасно!..
В эту минуту старый шляхтич снова чувствует, как холодеет у него сердце от недобрых предчувствий.
— Он совсем меня позабудет, — шепчут его побелевшие губы. — Не подумает обо мне ни разу… Да и только ли… не подумает? Он нарочно прервет всякие отношения, перестанет писать, отречется совсем. В голове у него засядут всякие мысли. Что такое отцовство? — задаст себе вопрос какой?нибудь современный философ. Приведет кучу доказательств и с неоспоримой ясностью покажет вам, что отцовство — это обман чувств, привычное понятие в моральном кодексе, которое по таким?то и таким?то причинам следует совсем искоренить. Быть может, даже… о ужас!., он будет совершенно прав. Он не будет ни подл, ни глуп, а только образован. Никто его за это не покарает, никто даже не осудит. Разве есть на это закон?
— Нужно искать спасения, — бормочет старик, ломая руки.
Холодные капли пота выступают у него на лбу, сердце бьется медленно, громко и гулко. Он напрягает все силы своей души, сильной и вместе с тем слабой, г>сю способность мыслить и рассуждать, опираясь на свои нравственные устои, он вступает в спор с софизмами сына, пытаясь в этом воображаемом споре изощрить свой ум, сделать его тонким, острым и проницательным.
— Я тебе покажу, дурак, я тебе объясню, я докажу, что ты лжешь, — говорит он глухим, твердым голосом.
Мучительно, но бесплодно напрягая ум, старик находит лишь странные и шаткие доводы. Он хватается за Них, но тут же отбрасывает, ищет новых и снова Следит за все более низкими мыслями сына: так гончая зимой, в метель, идет по следу серны, а вихрь то и дело заметает этот след.
— «Химия — штука хитрая» — … И вот ради нее он едет на край света. Что тут значит какой?то старикашка, у которого судьба отняла все, до последней тряпки, до последней иллюзии.
Всей силой своего отцовского сердца проклинает он эту науку. Какая?то химия, которую нельзя ни уничтожить, ни даже возненавидеть, словно смерть, отняла у него его родное дитя.
