— Кто же это, черт возьми?
— Дома ли здешний хозяин?
— Хозяин?
— Можно его видеть?
Фигура исчезла, и в ту же минуту свет в окнах потух. Наши путешественники поднялись на крыльцо, но дверь оказалась запертой. Бияковский постучался.
Никакого ответа.
— Странно, — заметил пан Доминик.
Инженер сошел с крыльца и заглянул за угол дома, ища другого входа. Там, по — видимому, были двери, потому что слышна была суетня, белые фигуры то проскальзывали в дом, то выбегали в сад, таща какие?то тяжелые вещи, как будто шкафы, зеркала, диваны, столы, кровати, картины.
— Необыкновенный дом! — пробормотал чрезвычайно заинтересованный буржуа. — Черт возьми, уезжает этот помещик отсюда, что ли?.. В такую пору? Что вы скажете, пан Цедзина?..
Пан Доминик грустно покачал головой и тихо вздохнул.
Из?за крапивы и кустов сирени выглянула, наконец, какая?то баба, подошла к Бияковскому и стала нахально разглядывать его.
— Вы кто такие? Откуда?
— Мы с железной дороги, нам надо поговорить со здешним хозяином, — сказал пан Цедзина. — У нас дело к нему. Хотим купить у него камень… Слышишь? Дома ваш пан? Можно его видеть?
— Это пана?то? — спросила баба.
— Понятно, не тебя.
В эту минуту из темноты высунулась другая тень.
— Господа инженеры… гм… Пожалуйте, милости просим… Марина, беги зажги лампу… Вели вносить все назад. Пожалуйте, господа… Позвольте представиться: Полихнович.
Дверь с крыльца в сени снова отворилась, и приезжих ввели в большую комнату с очень низким потолком. Вся она была загромождена мебелью и завалена домашней утварью, причем комод стоял посреди комнаты, а на нем лежало несколько картин в толстых позолоченных рамах и зеркало, стол был завален кучей ремней, уздечек, кнутов, хлыстов, подпруг, ягдташей с охотничьим снаряжением, открытый сундук был полон грязного белья и поношенного платья. На кровати, покрытой рваным одеялом, развалилась огромная собака из породы догов, а на продавленном диване спала маленькая лохматая собачонка. Хозяин старался припустить фитиль, чтобы закопченная лампочка поярче горела. Это был молодой человек лет тридцати, сутуловатый, с увядшим, истасканным лицом.
— Садитесь, господа, — сказал он, сбрасывая на пол с хромоногих стульев принадлежности мужской одежды и предлагая гостям присесть. — У меня тут немного по-холостяцки, да что поделаешь с этими судебными исполнителями… Финтик, вон, подлец!
Лохматая собачонка неохотно подняла голову и, махая хвостом, сползла на пол.
— Мы, сударь, к вам вот по какому делу, — начал Бияковский. — Скажите, это вам принадлежит гора, неподалеку от которой мы проводим железную дорогу?
— Гора? «Свинячья кривда»? Да, мне… а что?
— Она не приносит вам никаких доходов?
— Какие же доходы может приносить такая гора? Смеетесь вы, что ли?
— Недурное пастбище, — робко вставил пан Цедзина.
— Какое там пастбище! — возмутился Полихнович. — Камень на камне да несколько кустиков можжевельника. Отхожее место для овсянок… вы, верно, это хотели сказать. Но почему вас так интересует эта гора?.. Финтик! Вон, подлец!..
Собачонка опять соскочила с дивана, на который она было взобралась.
— Короче говоря, — продолжал инженер, — я бы купил у вас известняк с этой горы и право добывать там глину. Вы согласны?
— Известняк? Да, в самом деле… Что ж, сударь, с большим удовольствием.
— И сколько вы за это хотите?
Полихнович в Молчании стал вертеть папиросу, заложив при этом ногу на ногу так, что острым носком сапога почти касался носа. Наконец, когда йапироса была вставлена в мундштук, он окружил себя клубами дыма и храбро выпалил:
— Уступлю за восемьсот рублей.
Бияковский громко расхохотался.
— Семьсот рублей!.. Шуточки! Это за «отхожее место для овсянок»… Ха — ха!.. Да знаете ли вы…
— Не семьсот, а восемьсот! Говорите, сколько вы дадите. Я не люблю, когда мне смеются в лицо. Финтик, я тебя за дверь выкину, болван ты этакий, смотри у меня!
Собачонка опять сползла с дивана. Бияковский перестал смеяться и надулся.
— Вы, сударь, думаете, что имеете дело с невеждой, — сказал молодой помещик, прищурив левый глаз. — Я, сударь, учился в Дублянах[11] и знаю цену гликке с примесью известного количества песку и к тому же совсем нежирной… Найдите?ка тут где?нибудь в окрестностях такую глину и такой известняк.
— Как знать?.. Может быть, и найду, — ответил инженер, вставая и собираясь уходить.
— Ну… сколько же вы дадите?.. Говорите.
— Во всяком случае не больше ста рублей.
Господин Полихнович погрузился в глубокое раздумье.
— Так и быть, давайте двести наличными… черт с ней, с этой глинкой…
— Нет, сударь, — холодно произнес Бияковский.
— Ну, ничего не поделаешь… Сто пятьдесят дадите?
Инженер иронически посмеивался в усы.
— Тогда давайте напишем контракт… что уж там… Не угодно ли чаю?
— Вот еще, чаю! — неожиданно раздался голос из соседней комнаты. — Угощать вздумал, а откуда я возьму этого чаю… Видали!
— Молчать, обезьяна! — сказал Полихнович, даже не поворачивая головы. — Ну, картофеля с простоквашей?
— Нет, спасибо. Я плачу вам сто рубликов, контракт оформим за двумя подписями… свидетель есть, пан Цедзина…
— Пан Цедзина! — воскликнул молодой человек, окидывая посетителя горящим взглядом. — Пан Цедзина, владелец Козикова?
— Да, бывший…
— Неужели? Вас уже вытурили? Ха — ха… Вот так разгром помещиков! Что же, теперь дороги строите?..
— Работаю, — скромно ответил пан Доминик.
— Так… Ну, что ж делать!.. Давайте писать этот контракт. По крайней мере будет чем завтра заткнуть глотку евреям.
Контракт был написан, и поздно ночью Бияковский вместе с Цедзиной уехали из Заплотья.
Спустя две — три недели у подножия горы уже работала машина для формовки кирпичей, а на скалах копошились люди. Инженер то и дело появлялся на вершине горы и пытливым, задумчивым взглядом окидывал расстилавшийся у его ног простор.
Был конец августа, время пахоты. На полях Полихновича царила глубокая тишина. Бияковский не был знаком с сельским хозяйством, с трудом отличал в поле пшеницу от ячменя, тем не менее он обратил внимание на то, что владелец Заплотья решительно предпочитает оставлять землю под паром. Длинные серые полосы земли, которая когда?то делилась на ровные пашни, казались унылыми, словно кладбище. Только местами серый перелог оживляла небольшая полоска жнивья или картофеля, а там снова тянулись голые поля, сливаясь на горизонте с пастбищами и непригодной для посева землей.
Молодой помещик приходил ежедневно на гору, садился на камень, курил папиросу за папиросой и разговаривал.
— Как поглядишь отсюда, с горы, на ваш фольварк, — сказал ему однажды Бияковский, — право, он
