Под сенью благодати

однако наличие божества не мешало ему проводить все субботы в публичном доме».

Он яростно прочесал рукой свои спутанные, отливавшие синевою волосы, которые, по словам Кристиана, придавали ему сходство с румынским офицером. Потом повернулся ко мне. Я заранее знал, что он скажет, и не очень представлял себе, как ему отвечать.

«Этого требует от тебя она? А? Признайся! Эта молодая женщина, которая, кстати, мне очень нравится, явно предрасположена к таким вещам. Для этого достаточно увидеть ее глаза — глаза испанки, взволнованные, таинственные, жаждущие безупречности и чистоты… К тому же, я думаю, она верит в бога и, оказавшись перед выбором между любовью и долгом… Как бы то ни было, она должна объяснить тебе, сказать, почему она от тебя это требует. Тем более что, готов держать пари, вы далеко не всегда вели себя благоразумно».

Эти рассуждения глубоко взволновали меня, и у меня невольно вырвалось:

«Сильвия ничего от меня не требовала; она мне просто предложила постараться любить друг друга вот так, и я согласился. Я ее, впрочем, хорошо понимаю: как и она, я испытываю ужас перед ложью и двусмысленным положением. К тому же Сильвия предоставила мне право выбора; я могу в любую минуту нарушить наш уговор. — И, не удержавшись, я добавил с торжеством в голосе: — Она сказала, что любит меня и сделает все, что я захочу».

«О, — заметил Циклоп, — в этом отношении она может быть совершенно спокойна! И она, конечно, это знает. Ты скорее поступишь, как Ориген, но не признаешься, что больше не можешь. Да так ли уж держится за свое решение и сама Сильвия? Над этим стоит подумать. И я не удивлюсь, если окажется, что она действует по чьему-то совету и что советчиком является какой-нибудь поп».

В конце концов он предложил пойти к Сильвии и поговорить с ней от моего имени. Я умолял его ничего не предпринимать.

14 мая. Счастье, какое счастье знать, что она существует, что мир вращается вокруг нее и этого изменить нельзя!

Теперь, когда я читаю поэмы или романы, где говорится о любви, я ужасно неловко себя чувствую.

15 мая. Во время своей лекции, которая только что кончилась, Грюндель, как с ним часто бывает, говорил о чем угодно, кроме литературы. «Нет ничего опаснее, — с увлечением рассуждал он, — как познать большую любовь, когда ты для нее не создан. Еще немного, и это могло бы случиться с Наполеоном. Счастье наше и истории, что Жозефина обманула его ожидания. Я знаю некоторых экзальтированных молодых людей — и не нужно далеко ходить, чтобы встретить их, — которым не мешало бы разобраться в своих душах, и тогда они увидели бы, что рождены быть не героями романа, а самыми обыкновенными, уравновешенными людьми — людьми, ничем не связанными, хозяевами своей судьбы». Я знал, что он говорит все это для меня. Раздались голоса: «Назовите их! Назовите!» Циклоп в шутку назвал «доблестного Шарля» и Кристиана.

16 мая. Сегодня утром получил довольно странное письмо от матери в ответ на мое еженедельное вымученное послание, отправленное в воскресенье. На этот раз в нем нет обычных банальностей: она, много и с нежностью пишет о Габи, слишком явные ухищрения которой тревожат ее. «Ты был прав, — пишет она. — Боюсь, Жан-Луи начинает понимать, что она лишь притворяется, будто любит его». Видимо, Габи призналась матери в том, что произошло в тот вечер, когда мы оставались дома втроем, хотя этому трудно поверить. Но тогда почему мама вспомнила об этом? По-моему, тут какая-то грязная махинация. Какого же ответа она ждет от меня? К счастью, сегодня во второй половине дня я увижу Сильвию. Возле нее я сразу обретаю покой.

Я знал, что Жорж приедет в Булоннэ лишь к вечеру, и, ускорив шаг, добрался до усадьбы быстрее обычного. Напрасно я искал Сильвию в доме; я нашел ее позади оранжереи, где она принимала солнечную ванну. Она лежала в купальном костюме на шезлонге, глаза ее были закрыты, руки подложены под голову. Впервые я видел ее полуобнаженной, это взволновало меня, и, не удержавшись, я сказал, что нахожу ее очень красивой. Она не слышала, как я подошел, и от звука моего голоса вздрогнула, затем улыбнулась; во взгляде ее светилась нежность, и я подумал, не знаю почему, что она сейчас протянет мне руки. Но лицо ее вдруг стало суровым, и она обрушилась на меня с упреками.

— Хотела бы я знать, — сказала она, — почему ты жаловался на меня Грюнделю? Мне ты говоришь, что любишь меня и счастлив, когда можешь меня видеть и со мной разговаривать, а Грюнделю говоришь, что я ужасная кокетка, что я вскружила тебе голову, а теперь отказываюсь быть твоей. Прежде всего, почему ты так откровенен с этим ужасным человеком?

Я отрицал, что был откровенен с Грюнделем. Пересказывая Сильвии наш разговор, я высказал предположение об удивительной догадливости Грюнделя, хотя прекрасно понимал, сколь мало это правдоподобно. Сильвия почти не знает Грюнделя и притом испытывает к нему отвращение, поэтому ей трудно понять, как он может пользоваться у многих из нас таким авторитетом. Она слушала, насупившись, явно не веря мне. Она лежала передо мной такая манящая, накинув на ноги пальто, И в то же время такая недосягаемая, неприступная, — я не мог дольше сдерживаться и дал волю злости. Я был несправедлив, жесток, отвратителен. Сейчас, когда я вспоминаю упреки, которыми осыпал ее, у меня сжимается сердце. Не задумываясь, я приводил доводы, заимствованные у Грюнделя.

— Я Циклопу не жаловался, — сказал я, — но если бы вздумал, то вот что я бы ему сказал. Дело не в том, что ты кокетничаешь со мной, а в том, что ты боишься жизни, боишься себя, меня, боишься любви, наконец! Ты не хочешь, чтобы случилось непоправимое, не так ли? Ты, конечно, советовалась с каким- нибудь попом, может быть, с Грасьеном, который рекомендовал тебе поиграть со мной в непорочную любовь. И, занимаясь самообольщением, ты пытаешься уверить себя в том, что эта любовь, замешанная на розовой водичке, более честная, более чистая. Хороша честность! Разве честно любить меня, а жить с Юбером и позволять ему…

Стремительно поднявшись, Сильвия воскликнула:

— Нет, Бруно, нет, не говори так! — И срывающимся голосом, скороговоркой продолжала: — Если бы ты знал, как ты не прав, ты бы так не говорил. Ты мне сделал больно, Бруно, но я не сержусь на тебя — я не в состоянии на тебя сердиться. Ты хочешь, чтобы все было по-другому? Хорошо! Пусть будет так, как ты хочешь.

Она говорила и одновременно застегивала пальто; не дав мне возможности возразить, сказать, что мне уже стыдно, она бегом направилась в усадьбу. Через час она пришла на теннисный корт, где в это время находились мы с Жоржем. Она по обыкновению шутила и смеялась, но я чувствовал, что она старается не показать, как тяжело у нее на душе. Я был очень зол на себя и твердо решил на этот раз строго соблюдать наш уговор. Продолжая работать, я старался поймать ее взгляд, но она, казалось, меня не замечала. За весь этот день мне так и не представилось больше возможности побыть с ней хотя бы минуту наедине.

17 мая. О, в конце концов, я не должен думать только о себе, главное, чтобы она была счастлива!

18 мая. Вот уже несколько недель — прежде чем выпустить нас в широкий мир — настоятель читает нам новый, довольно оригинальный курс морали, который Кристиан окрестил «Пятнадцать радостей брака». «На этих лекциях узнаешь столько полезного», — добавляет он. И в самом деле, я ожидал услышать всякие праведные речи, а это оказался курс полового воспитания. Нужно отдать должное монахам: они не отстают от жизни, от жизни по американскому образцу, который, как известно, является последним оплотом христианства. Настоятель стремился приводить такие примеры, которые были бы возможно более ясными, недвусмысленными, чтобы все было просто, как в спорте, чтобы это были советы товарища, но для меня, во всяком случае, они звучали удивительно фальшиво. К чему все его разглагольствования, если под конец он заявил, что для нас это еще долго должно быть запретным плодом?

Сегодня утром настоятель рассказывал о том, что «дозволено и запрещено в браке». Он продиктовал