насмешливая улыбка: Грюндель сошел с кафедры и быстро направился к нему. Стремительным движением Кристиан приподнял крышку парты, чтобы выключить приемник, но Циклоп опередил его и завладел аппаратом. Пожав плечами, он вернулся на место.
— Приемник конфискован, — сказал он. — Итак, благодаря господину Блонделю я не буду страдать по вечерам от одиночества и смогу немного развлечься. Я не люблю наказывать, но что же делать, господа, если среди вас есть желторотые птенцы, которые на всю жизнь останутся minus habens[2]. Я вынужден обращаться с ними как с детьми и отбирать у них игрушки.
Впрочем, Циклоп скоро перестал сердиться и заговорил о таинстве любви. Класс притих; всякий раз как он произносил слово «любовь», раздавались смешки. Циклоп не осуждал Данте за то, что тот не женился на Беатриче, но и не понимал, как Данте мог вступить в брак с другой женщиной, от которой он, правда, имел четырех детей, но о которой даже не упомянул в своем произведении. Он обвинял поэта в том. Что тот убоялся любви, идеализировал ее, чтобы легче бежать от нее, отказался любить страха перед разочарованием.
— Не правда ли, очень удобно, — заметил он, — с ней стороны — недоступное божество, с другой — послушная мещаночка, которая рожает детей, готовит спагетти и штопает капюшон?
То улыбаясь, то возмущаясь, то одобрительно кивая головой, Бруно слушал Циклопа с возрастающим вниманием. Любовь, приближение которой юноша предвкушал, которую ждал с нетерпением, представлялась ему самым важным на свете.
Весь долгий вечер после занятий, когда полагается готовить уроки, он думал лишь об этом и, чтобы ничто не мешало мечтать, быстро закончил перевод с латинского. Ему особенно нравились хрупкие блондинки с гладкой прической и огромными глазами, и он без конца рисовал их на полях своих тетрадей. Набросав несколько новых профилей, он подпер подбородок рукой и закрыл глаза. Его скамейка стояла около радиатора, от которого в вечерние часы весьма ощутимо исходило тепло. Он размышлял о словах Грюнделя, видел Франческу и Паоло, склонившихся над книгой Ланселота, сердился на Данте за то, что тот сделал из них грешников, долго любовался «Венерой» Боттичелли, неожиданно возникшей перед мысленным взором, — и постепенно сладостное оцепенение овладело им.
Неслышно шагая на каучуковых подошвах, через комнату то и дело проходил настоятель. В течение дня Бруно несколько раз чувствовал на себе его взгляд и сейчас нимало не удивился, когда монах пригласил его в свой кабинет. Когда они проходили мимо Кристиана, тот обернулся и с насмешливым состраданием посмотрел на Бруно. Настоятель посадил воспитанника напротив себя, по другую сторону стола, заваленного книгами и различными реликвиями, в той или иной мере связанными со святой девой, которую он особо почитал, — Бруно находил это трогательным ребячеством. По стенам висели плохие репродукции фламандских и итальянских мадонн, а на полке книжного шкафа стояло гипсовое «Непорочное зачатие», — одежда у статуи была прорезана глубокими острыми складками сообразно стилю «модерн», который был в большой чести у монахов «Сен-Мора».
Настоятель, обычно никогда не приступавший прямо к делу, тут без всяких околичностей заговорил об уроках Грюнделя, о случае, который произошел в то утро и которому он не придавал большого значения, о самом Грюнделе. Он дал понять Бруно, что к нему поступили жалобы на Грюнделя, и, обращаясь к юноше, как равный к равному, спросил, что тот думает о педагоге. Разговаривая, он по привычке потирал макушку, словно ему было холодно и он после стольких лет все никак не мог привыкнуть к тонзуре. Бруно следил за ним, стараясь догадаться о его намерениях, но выпуклые, влажные глаза настоятеля были бесстрастны и непроницаемы. В его тихом голосе, так не вязавшемся с массивной челюстью, звучали теплые нотки. Однако Бруно держался настороженно и отвечал односложно на все попытки святого отца завязать дружеский разговор: он прекрасно знал, что тот любит создавать обстановку доверия. Нервы юноши были напряжены до предела: он все ждал, когда настоятель заговорит о его отказе от причастия. Целый день он думал над этим, подготовил кучу ответов, потом признал их негодными, так как понимал, что они не убедят настоятеля. Нет, все объяснялось слишком просто, и такой человек, как настоятель, никогда не поймет, что он потерял веру вдруг, без всякой причины, без страданий и споров с самим собой. Как признаться в том, что после долгих месяцев весьма удобного безразличия он вдруг однажды проснулся и понял, что ни во что не верит и терзает его лишь необходимость об этом молчать?
Однако у Бруно уже не было времени подыскивать себе оправдание. Настоятель неожиданно, но самым доброжелательным и обезоруживающим тоном заговорил об интересовавшем его вопросе.
— С некоторых пор, — вкрадчиво начал он, — ты ведешь себя странно, Брун. — Он употребил уменьшительное имя, каким уже давно звали Бруно в коллеже. — И переменился ты после рождественских каникул. У тебя неприятности, что-то гнетет тебя? Я ведь здесь, чтобы тебе помочь.
Бруно с улыбкой отнекивался. Ему было очень не по себе. Нервным движением он катал по столу карандаш.
— Да нет же, нет, — упорствовал настоятель. — Ты стал рассеянным, все о чем-то думаешь и, если верить твоим преподавателям, перестал интересоваться занятиями. И добро бы только это, но есть вещи куда более печальные; с некоторых пор ты стал пренебрегать своим долгом верующего. К примеру, сегодня утром ты не подошел к причастию. Почему?
Бруно молчал. Он упорно не отрывал глаз от карандаша. Настоятель встал, медленно прошелся по кабинету и положил свою пухлую руку на плечо ученика.
— Ты не отвечаешь, Бруно? — тихо сказал он. — Ничего страшного во всем этом нет, но, поверь, у меня опыт в подобных делах, это может стать очень страшным, если ты будешь запираться, если позволишь ложному стыду взять верх. Если же, напротив, ты сходишь на исповедь, то сразу почувствуешь, как благодать снизойдет на тебя.
— Все обстоит совсем иначе, — нетерпеливо заметил Бруно. — Вам просто не понять…
— Да нет же, мой мальчик, я слишком хорошо все понимаю. Хочешь, я скажу, что с тобой произошло? Во время каникул ты наделал глупостей, наверно, согрешил с какой-нибудь женщиной и теперь не осмеливаешься признаться в этом. Ведь так, не правда ли?
— Нет, не так, — возразил Бруно. (Настоятель всегда сводил все к плотским грехам и женщинам.) — Я не делал ничего плохого.
— Но тогда что же мешало тебе причаститься? —
— А помешало мне то, — выпалил Бруно, — что я больше не верю — ни во что не верю, я потерял веру и считаю поэтому более честным… — Он заметил удивленный взгляд монаха: святой отец был явно шокирован. — Я же вам сказал, что вы не сможете меня понять.
— И это в такие-то годы у тебя появились сомнения в догме? — промолвил монах изменившимся, пронзительным, свистящим голосом. — Это было бы весьма любопытно. Но разреши, мой мальчик, сказать тебе сначала вот что: если люди в твоем возрасте перестают верить, значит, они хотят распроститься с моралью, выбросить ее за борт вместе со всем остальным.
Он перекинул через плечо свой скапюлер[3] и зашагал взад и вперед по комнате. Бруно слышал сухой шелест; сутаны и мягкое шуршание толстых каучуковых подошв. Но вот настоятель снова подошел к нему.
— И можно узнать, в чем заключаются твои знаменитые сомнения? — спросил он.
— А я не говорил, что у меня есть сомнения, — нахмурившись, отвечал Бруно. — Я знаю только, что больше ни во что не верю, что так называемая религиозная проблема больше не существует для меня.
— И ты хочешь, чтобы я отнесся к этому серьезно? — воскликнул настоятель. Он выпрямился, уперев руки в бока. — Нет, мой мальчик, нет, не надо мне рассказывать сказки. Я уже десять лет настоятель, но впервые вижу, чтобы ученик утратил веру и к тому же вот так, без всяких к тому оснований. Ты не хочешь говорить? Будь по-твоему, но знай, что, если твое поведение не изменится я извещу родителей. — Он моргнул несколько раз затем пристально посмотрел на Бруно. — Подумал ли ты о том, какое горе причиняешь им? И прежде всего твоей бедной матери.
— Моей матери? — повторил Бруно и невольно криво усмехнулся. Ему хотелось сказать, что она сама частенько не ходит к воскресной мессе под предлогом мигрени или сильного насморка. — Не думаю, что это будет для нее трагедией.
— А это мы увидим, — отрезал настоятель. — К тому если ты не образумишься, то не представляю себе, как мы сможем оставить тебя в пансионе. Итак, я даю тебе неделю на раздумье.
Бунтовщик направился было к двери — губы его были упрямо сжаты, а сердце болезненно ёкало, —
