розовым усадьбы, где жила семья Жоржа де Тианж (юноши часто видели этот дом во время прогулок по четвергам), нужно было идти по лесу около получаса. Бруно шел, глядя в землю, стараясь не давить белые, хрупкие, словно стекло, тоненькие льдинки, образовавшиеся в выбоинах дороги. Бруно немного раздражало то, что отец Грасьен, казалось, наоборот, получал огромное удовольствие, давя их, — время от времени он даже обгонял учеников, чтобы первому пройти по ледяной корке. В этой мистике было что-то от «злого мальчишки», и это всегда удивляло Бруно.
— Знаешь, Бруно, — сказал монах после долгого молчания, — ты вернулся с каникул совсем другим! Ты стал более нелюдимым. Что-то тебя гложет, что-то мучает. Мне сказали, что ты больше не подходишь к алтарю, это правда?
Бруно подышал на пальцы: он забыл перчатки, от холода руки закоченели и с трудом разгибались в суставах. Протянув спутнику сигарету, он закурил и сам.
— Я понимаю, куда вы клоните, отец мой, — сказал он медленно выпуская дым. Курение доставляло ему огромное удовольствие: морозный воздух придавал табаку особую, восхитительную горчинку. — Значит, вы за нами шпионите, и наши причастия учитываются вами, как, скажем, причастия новообращенных негров? Ученик Эбрар Бруно, январь месяц: ноль причастий! И, конечно, не кто иной, как настоятель, сообщил вам об этом ужасном, скандальном обстоятельстве? Он должен был бы сказать вам также, что я больше не исповедуюсь. К тому же это правда.
Он отбросил назад прядь каштановых, с золотистым отливом волос, которая всегда падала ему на лоб, и посмотрел на своего спутника с вызывающим видом.
— Без сомнения, — продолжал он, — вам поручили попытаться вернуть меня, заблудшую овцу, на «путь истинный»? Предпочитаю предупредить вас заранее, что это бесполезно.
Отец Грасьен некоторое время шел молча. Он зябко поежился, плотнее запахнувшись в свою монашескую одежду.
— Почему, — спросил он наконец, — ты разговариваешь со мной таким тоном, Бруно? Разве я это заслужил? Вместо того чтобы иронизировать, не проще ли сказать, что тебя гнетет?
— Потому что вы, — огрызнулся Бруно, — так же как и наш славный настоятель, убеждены, что у меня совесть нечиста! Ну, конечно, за эти две недели каникул, выйдя из-под вашего надзора, мы не могли не погрязнуть в разврате, не так ли? Сожалею, но должен вас разочаровать. Нет, я не спал с девкой. То, что случилось со мной…
Он умолк, боясь своим признанием дать оружие отцу Грасьену. Если он все расскажет, объяснит, отец Грасьен не оставит его в покое, а станет преследовать со страшным упорством, свойственным людям, которые вопреки вашей воле хотят непременно вас спасти. Бруно молчал, и его спутник не стал возобновлять разговор. Они только что вошли в буковую рощу, казавшуюся при солнечном свете удивительно голой и пустынной. То тут, то там, среди пепельно-серых, похожих на обгоревшие остовы деревьев ярким пятном выделялся ствол, покрытый зеленовато-желтым мхом; четкие, извилистые тени вырисовывались на снегу. Дровосеков не было видно, хотя в тишине слышались удары топора.
— Я прекрасно знаю, — сказал наконец отец Грасьен, — что ты этим не занимался. — В его светло- голубых, как эмаль, глазах промелькнула печальная улыбка. — Я могу определить с первого взгляда, кто из твоих товарищей поддался соблазну. У них появилось какое-то снисходительное, насмешливое отношение к нам, кюре, и я знаю, что это означает. Кризис, который ты переживаешь, совсем не того порядка, он гораздо серьезнее и глубже. Я даже спрашиваю себя, уж не принял ли ты решения относительно своего будущего, своего призвания?
— Каким вы стали психологом, отец мой! — воскликнул Бруно. — Ладно, признайтесь уж напрямик, или, как сказал бы Циклоп, отбросьте иезуитские штучки: эго настоятель сказал вам, что я перестал верить, да?
— Бедный мальчик! Так, стало быть, это правда?
— Почему бедный мальчик? — с досадой и злостью огрызнулся Бруно. — Наоборот, счастливый мальчик, очень счастливый мальчик, который избавился от двойственного положения, от необходимости идти на компромиссы, от всего, что чуждо ему, и голосует за искренность, за жизнь, за солнце. Я хорошо знаю, что шокирую но, что поделаешь, совсем не чувствую себя несчастным!
— Гордыня говорит в тебе, — тихо произнес отец Грасьен. — Вместо того чтобы покориться и признаться в том, что в религии есть вещи, которых ты не понимаешь, предпочитаешь бунтовать и хвастать своим бунтарством.
— Но разве гордыня не присуща и вам, отец мой? Не присуща католикам, у которых на все есть ответ и которые считают себя детьми божьими? Признавая, что я ничего не знаю, что я ни во что больше не верю…
— Ни во что? — с возмущением воскликнул монах. — И ты уверен, что не преувеличиваешь? Ты весь в этом: чуть что, сейчас же впадаешь в крайность. Не станешь же ты утверждать, что из всего, чему тебя здесь учили, ты не приемлешь ничего, что мы научили тебя только лжи, что ты отрицаешь все скопом?
Монах замедлял шаг, делая вид, будто хочет остановиться. Однако Бруно продолжал идти, и его спутник вынужден был нагнать его.
— Нет, я не преувеличиваю, — сказал ученик. — Сколько бы я ни проверял себя, я действительно ни во что не верю. И дело вовсе не в том, что я, как вы говорите, отрицаю все, чему меня учили, просто я теперь знаю, что это не для меня. Вы сказали мне как-то, что не верите в математику, что она для вас не существует; так вот: точно так же я отношусь к религии. Я действительно преувеличиваю, говоря, что «перестал верить». В сущности, я никогда не верил.
— И ты обнаружил это, — прервал его монах, — вдруг, ни с того ни с сего? В одно прекрасное утро ты проснулся и сказал себе: больше я ни во что не верю. Но ведь так не бывает!
— Почему не бывает? — возразил Бруно. — Вы же считаете возможными неожиданные прозрения, когда человек в мгновение ока обретает веру, как, например, святой Павел или же достопочтенный Клодель, — вы так любите говорить о них нам в назидание. Почему же, спрашивается, не может случиться обратное? — Он разволновался и нервно, короткими затяжками курил сигарету. — Я тоже, как и вы, отец мой, могу привести примеры: вспомните об императоре Юлиане, о Сауле, который заявил: «Бог вдруг покинул меня».
Они уже были недалеко от усадьбы. Отец Грасьен добавил, словно про себя: «Я буду молиться за тебя»; но Бруно в ответ лишь пожал плечами, и монах умолк. Они вошли в ворота; старый ржавый фонарь, упавший со столба, лежал на обочине дороги.
Ряд тощих, оголенных буков и посаженные в шахматном порядке розоватые березы лишь наполовину скрывали маленькую усадьбу, серый ободранный фасад которой высился среди сверкающих, занесенных снегом полян. Немного пониже блестела гладь замерзшего пруда. Туда и побежали юноши; усевшись прямо на снег, они стали надевать коньки.
— Если хочешь, — сказал в заключение отец Грасьен, — мы поговорим об этом позже. А теперь иди, развлекайся.
Лед был чудесный, нетронутый, отливавший муаром, но после вторжения сорока учеников, исполосовавших его своими коньками, он скоро покрылся слоем сероватой пыли. Основная масса учеников сгрудилась в том месте, где пруд, расширяясь, образовывал нечто вроде озерца. Издали юноши казались черными силуэтами в развевающихся шарфах, они кричали, жестикулировали, падали — нелепо, точно клоуны; одни играли в кошки-мышки, другие толпились вокруг отца Майоля, который тоже надел коньки и неуклюже, словно цапля, передвигался по льду. Не обращая ни на кого внимания, заложив руки за спину, отец Грасьен в развевающейся сутане без устали вновь и вновь вычерчивал на льду «восьмерки».
Дальше пруд суживался, превращаясь в проток между двумя живыми изгородями из ив, который терялся под горбатым мостиком. Бруно направился туда; в тени лед, покрытый опавшими листьями, был чудесного темно-зеленого цвета. Бруно не катался уже более двух лет, и ему казалось, что он утратил всю сноровку, но, едва встав на коньки, почувствовал себя так, будто только вчера был на катке. С возрастающей радостью, не задумываясь над тем, что он делает, Бруно чувствовал, как тело его само находит глубоко спрятанный секрет движений, корпус мерно раскачивается, плечи приобретают нужный наклон, а ноги плавно скользят по льду. Пригнувшись вперед, он ускорил бег и, задевая за низко нависшие ветви ив, проскочил под мостиком, — ему показалось, что он слышал эхо потрескивающего, неокрепшего льда. Еще одна излучина, и он очутился на небольшой, залитой солнцем прогалине, откуда видна была
