Она вздохнула и подняла кверху глаза.
Петя улыбнулся, вышел. По темной лестнице он спустился вниз, миновал дворик и немедленно зашагал по переулку, в районе Лиговки. Он жил у Николаевского моста. Предстоял длинный унылый переезд по чужому городу. Петя был в Петербурге всего с неделю, но успел возненавидеть его. Хорошо, что тут Полина, Клавдия, иначе во всем огромном городе не было бы родной души.
Он шел медленно и думал о том, что послезавтра опять экзамены, и предстоит еще неделя борьбы. На этих экзаменах надо отвечать лучше всех, чтобы быть принятым. Почему-то так надо. Почему-то он кончил гимназию, прошлое лето усиленно готовился и теперь соперничает в знаниях с сотнями таких же, как он. Если же разобрать, то ничего этого ему не нужно. Инженером ему быть не хочется, и наверно он будет плохим инженером. Что, вообще, ему надо? Петя задумался. Он находился у порога взрослой жизни, сознательной, но не знал, какова его линия. Степан, например, стоит твердо. «У него есть идеалы», подумал почти вслух Петя, и ему стало завидно. А какие идеалы у него, Пети? Неужели он так ничтожен, ни на что не годен, что у него нет идеалов?
С горечью Петя видел, что того высшего, что как бы приподымало жизнь Степана, у него нет. Если спросить, каково его назначение, какова цель, он ответить не сумеет, а сердце подсказывает что-то мрачное.
В таком настроении возвращался он на Васильевский остров.
На Николаевском мосту глухо выл ветер. Нева клубилась во тьме, фонари уходили золотыми цепями вдаль, в туманный мрак. Сердце Пети сжалось: ему почудилось, что он всегда один в этой пустыне, и без цели и смысла ему надлежит блуждать по ней. Но тут он вспомнил об Ольге Александровне — ее далекий, милый образ светлым видением проплыл перед ним. «Любовь», подумал он, входя к себе по лестнице. «Любовь»? Сердце его забилось.
II
Экзамены тянулись с неделю, и эта неделя была очень утомительна для обоих, особенно для Пети: от волнений он успел похудеть и пожелтеть. Казалось, все идет хорошо. Вывесили список принятых; Петина фамилия была в нем, Степан не попал: не хватило полубалла.
Хотя Петя притворялся равнодушным, ему занятно было надеть форму — это несколько развлекало: он казался себе похожим на мичмана. Неудача же Степана очень изумила и огорчила его. Он считал, что Степан гораздо способнее его и более, чем он, достоин носить форму.
Когда он спросил его, что же он намерен делать, Степан ответил:
— Как-нибудь устроимся.
Из Петербурга он решил, во всяком случае, не уезжать. Через знакомых земляков нашел урок и за двадцать рублей должен был мерить ногами Петербург; это дало ему возможность жить почти самостоятельно.
Утром он читал, днем просвещал мальчика, обедал в дешевой столовой, а вечерами бывал у знакомых, на вечерних курсах, лекциях.
Как всегда, Петя завидовал его жизненности.
— Тебе скучно бывает? — спрашивал он.
— Нет, не бывает. — Степан курил, и по взгляду его небольших, темных глаз было видно, что это правда: где же скучать, когда еще не решен спор народников с марксистами, не прочитан Ибсен, Ницше.
Петю же остро мучило одиночество. Рос он с детства в любви, среди забот о нем, всегда с женщинами. Теперь этих милых, своих женщин не было; были лишь те, которых он видел издали, — они только смущали его. Самый воздух, каким дышал раньше, был иной.
Утром Петя шел в институт, вяло слушал лекции. Завтракал в институтской столовой, иногда заходил в музей — единственное — что ему нравилось.
Бродили столетние сторожа, было тихо, беспредельно покойно. Потрескивал паркет, веяло теплом из отдушин. Белые шкафы с золотыми разводами, за стеклами минералы, окаменелости; посреди зал скелеты мамонтов, плезиозавров. Петя разглядывал бериллы, топазы, аметисты, кварц с прослойками золота — драгоценные, застывшие соки земли.
Садился и подолгу сидел молча. Пройдет случайный посетитель, проплетется старик–солдат, и задремлет. Это все. А потом надо в чертежные, вымерять циркулем, выводить линии, раскрашивать разные разрезы и профили. Впереди — обед и вечер в унылой комнате с красной мебелью, с видом на Неву; чай с булкой среди неживого, чужого.
Студенты ему мало нравились. Их было несколько подразделений: студенты–политики, затем хлыщи, зубрилы и огромная масса никаких.
Первые собирали деньги — таинственно, иногда глубокомысленно; устраивали сходки, говорили «студенчество», «публика». Путейский институт называли «Путейкой», Технологический «Технология». Вторые приезжали на рысаках — это были дети богатых инженеров; они носили рейтузы, высочайшие воротнички, проборы; почти все заказывали чертежи и проекты.
А зубрилы сторожили каждый чих профессора, вид имели беспокойный и знали наизусть расписания лекций. Перед начальством трепетали. Большинство же, никакие, наполняли собой аудиторию, как водой: нельзя было понять, есть они, или их нет. Эти брали количеством, срединой, посредственностью.
Позже других познакомился Петя с соседом по чертежной, студентом Алешей. Это произошло потому, что оба бывали там нечасто.
Раз, когда Петя открыл свой стол, к соседнему подошел круглолицый юноша, голубоглазый, в голубенькой рубашке под тужуркой. Он тоже отворил стол, вынул линейки, готовальню и с недоумением взглянул на чистый лист ватманской бумаги, натянутой на доску.
Петя заметил это и улыбнулся. Улыбнулся и сосед.
— Здравствуйте, — сказал он, протягивая руку. — Вот история, — оказывается через две недели надо подавать, а я и не начинал. А у вас? Ну, тоже не много. И все это надо раскрашивать?
Он имел такой вид, будто в первый раз попал сюда и не знает, что тут делается.
Через полчаса они разговаривали как давно знакомые. И действительно, в Алеше было что-то такое простое, ясное, как голубизна глаз. Странным казалось, зачем он здесь.
Петя спросил его об этом.
— В сущности, — сказал он: — так, случайно. Отец был инженером, я имею право сюда без конкурса. Кончил реальное, надо куда-нибудь. У меня матери нет; тетка да сестра Лизка, в Москве. Ну, тетка говорит: поезжай в Питер, может и выйдет из тебя что. А, ей–Богу, я и сам не знаю, что такое из меня может выйти?
Петя сказал, что и он про себя не знает и тоже попал случайно.
— Да ну? А я думал, что из заправских. Я вас на лекциях видел два раза: такой спокойный, аккуратный, — ну, думаю, министр.
Они захохотали. С этого началось знакомство, скоро перешедшее в очень добрые отношения. Алеша так же ненавидел Петербург, ученье, и ему нравились почти те же люди, что и Пете. Но унылости Петиной он не понимал и не одобрял ее.
— Чего вы? — говорил он, когда Петя впадал в меланхолию и приходил мрачный. — Совершенно напрасно. Живем и живем. Выгонят отсюда за лень — уедем в Москву.
— Куда же вы денетесь, если выгонят? Что–нибудь надо же делать?
— Мало ли что. Поступлю в Живопись и Ваяние, — может, я художником буду. Разве это известно?
Петя верил ему. Он не удивился бы, если–б Алеша вдруг ушел странствовать по свету, или занялся чем–нибудь удивительным.
— Ко мне Лизка скоро приедет из Москвы, это штучка… мне пять очков вперед даст.
Удивляло Петю и то, как просто говорит Алеша о любви, женщинах — о том, что для Пети было мучительным и темным. Тут же выходило так, что ничего нет стыдного и тяжелого в этом деле, напротив, — все ясно.
Между тем, время шло. Наступила осень — в аудиториях стали зажигать свет чуть не в двенадцать.
